Вдобавок, будь там что-то, об этом бы наверняка знали и говорили.
«Есть ли у нее еще и душа?» — думал он, вспоминая дикую, неудержимую пылкость Люции. «Ах, зачем мне это, да еще теперь! К черту любовь! Обременять себя такими путами, когда мы собираемся основать фабрику в кредит. И все же…»
Он задумался, пытаясь отыскать в своем сердце любовь к ней и убеждая себя совершенно искренне, что любит ее, что его увлекла любовь, а не банальная чувственная вспышка здорового, неистрепанного организма.
«Будь что будет, игра стоит свеч», — подумал он.
Кучер повернул и остановился на углу Спацеровой, перед синагогой.
Ресторан, куда приехал Боровецкий в поисках Морица, стоял за синагогой, в глубине двора, окруженного с трех сторон, будто каменными коробками, пятиэтажными конторскими зданиями, с четвертой же был небольшой сквер с зеленой оградкой, примыкавший к высоченной красной кирпичной стене какой-то фабрики.
В глубине двора, возле самой этой стены, стоял небольшой флигелек, в окнах его светились огни, и оттуда слышался громкий, похожий на ослиный рев, гул голосов.
«Ого, да тут вся банда в сборе», — подумал Боровецкий, входя в продолговатый, с низким потолком зал, настолько темный от табачного дыма, что в первые минуты, вглядываясь в сизый туман с тусклыми золотистыми шарами газовых ламп, он никого не мог разглядеть.
Вокруг длинного стола толпилось несколько десятков мужчин, они кричали, громко переговаривались, хохотали, пели, и вместе со звяканьем посуды и скрежетом битого стекла это создавало такую сложную и шумную мешанину звуков, что стены дрожали и было невозможно что-либо разобрать.
Но вот шум немного стих, и хриплый, пьяный голос на одном конце стола затянул:
Агата! Ты как княгиня здесь живешь, Агата!
Агата! Тебя целую страстно я, Агата!
Агата! Зато ты пива мне нальешь, Агата!
— Агата! — ревела толпа на все голоса и на все лады, заглушая Бум-Бума, который был и сочинителем и главным исполнителем этой на редкость дурацкой песенки, но сколько он ни выкрикивал следующие куплеты, никто его не слушал, все орали:
— Агата! Агата!
— Ля-ля-ля! Агата! Тра-ля-ля-ля! Агата! Цып-цып-цып, Агата! — старался Бум-Бум.
Песенка действовала возбуждающе — одни начали ударять тростями по столу, другие швыряли кружки об стену, разбивали их об печь, иным этого было мало, они стучали стульями по полу и, зажмурив глаза, будто слепые, орали:
— Агата! Агата!
— Господа, заклинаю Богом, потише, еще полиция ко мне нагрянет! — умолял испуганный хозяин.
— Вам надо, чтоб было тихо, так мы заплатим! Барышня, пожалуйста, одно пиво!
— Эй, Бум-Бум, а ну-ка спой! — кричали Бум-Буму, который, поправляя обеими руками пенсне, прошел в соседний зал к буфету.
— Давай, Бум-Бум, а то я не слышу, — сонно бормотал кто-то, лежа на столе, уставленном батареей бутылок с вином и коньяком, кофейными чашками, портерными флягами, кружками и усыпанном осколками стекла.
— Агата! Агата! — вполголоса напевал какой-то конторский служащий и спьяну отбивал тростью такт по столу.
— Ну, ну, развлекаются истинно по-лодзински, — прошептал Кароль, ища глазами Морица.
— А, инженер! Господа, вот и фирма «Герман Бухольц и Компания»! Значит, мы в полном сборе. Барышня, всем по коньяку! — прокричал высокий дебелый немец.
Он широко взмахнул рукой, хотел еще что-то сказать, но тут ноги у него подкосились, и он рухнул на стоявшую позади кушетку.
— Да, вижу, компания веселая.
— Все наши бурши собрались.
— А мы всегда так: коль пить, то дружно, а коль работать, то на-кася выкуси.
— О да, все дружно, как сказал тот, ну как же его звать, который сказал: «Гей, плечо к плечу, и дружно цепью!»
— Украсим себе брюхо или серьгою — ухо, — подхватил чей-то голос.
— Тише, господа. Бродягам, собакам и людям Шаи — вход воспрещен! Запишите это, пан редактор, — кричал кто-то, обращаясь к высокому тощему блондину, который, меланхолически восседая в середине зала, обводил выпуклыми, словно бы стеклянными, бессмысленными глазами увешанные олеографиями стены.
— Мориц, у меня к тебя очень серьезное дело, — шепнул Кароль, присаживаясь к Вельту и Леону Кону, которые пили вдвоем отдельно от прочих.
— Денег надо? Вот бумажник, — пробормотал Мориц, выставляя внутренний карман сюртука. — Или нет, подожди, пойдем в буфет. Ах, черт, я совсем пьян! — крякнул он, тщетно стараясь держаться прямо.
— Может, пан инженер посидит с нами? Выпьем, а? Есть водочка, коньячок!
— Прикажите подать поесть, я голоден как волк.
Кельнерша принесла горячие сардельки, ничего другого в буфете не осталось.
Боровецкий принялся есть, не обращая внимания на веселое общество, — кругом выпивали, болтали.
Тут была почти одна молодежь, типичная для Лодзи молодежь из контор и складов, немного фабричных техников и других специалистов.
Бум-Бум, хотя и был совершенно пьян, расхаживал по залу, хлопал ладонью по кулаку, поправлял пенсне, выпивал со всеми, а иногда подходил к молодому человеку, который спал в глубоком кресле, повязанный салфеткой.
— Кузен, не спи! — кричал Бум-Бум ему прямо в ухо.
— Zeit ist Geld![10] Чей счет? — отвечал тот, не открывая глаз, машинально стучал кружкой по столу и продолжал спать.
— Женщина! Ах, оставьте, быть женщиной — никудышный гешефт, пустая трата времени! — со смехом выкрикивал известный во всем городе Фелюсь Фишбин.
— Я-то мужчина, самый настоящий мужчина, — кричал кто-то в другом углу.
— Нечего себя хвалить! Ты только жалкое подобие мужчины, — издевался Фишбин.
— А ты хотя и Фишбин, да дело твое не стоит и пучка соломы.
— А ты, пан Вейнберг, ты… да уж ты сам знаешь и мы знаем, кто ты, ха, ха, ха!
— Бум-Бум, спой-ка «Маюфес»[11], а то тут евреи ссорятся.
— Эх, Кениг, ты мой друг, но я с грустью вижу, что ты все больше глупеешь. Все твои мозги в брюхо ушли. Право, я за тебя боюсь. Господа, он столько жрет, что скоро ему собственной кожи не хватит, он в ней не уместится, ха, ха!
Грянул общий хохот, но Кениг не отозвался — он пил пиво и тупо смотрел на лампы, сидел он без сюртука, с расстегнутым воротом сорочки.
— Итак, доктор, вернемся к женщинам, — обратился Фелюсь к соседу, который, уткнувшись подбородком в грудь, непрерывно и невозмутимо крутил светлые усики, ежеминутно отряхивал полы сюртука и засовывал и рукава не слишком чистые манжеты.
— Ну что ж, вопрос очень важный, хотя бы с социально-психологической точки зрения.
— Никакой это не вопрос. Знаете вы хоть одну порядочную женщину?
— Пан Феликс, вы просто пьяны, что вы несете! Я вам тут, в Лодзи, покажу сотни в высшей степени достойных, почтенных, разумных женщин! — вскричал доктор, пробудившийся от своей апатии, чуть не подпрыгивая на стуле и с невероятной быстротой отряхивал сюртук.
— Наверно, это ваши пациентки, потому вы их и хвалите.
— С социально-психологической точки зрения то, что вы говорите, это…
— С любой точки это правда, четырежды правда. Вот докажите, что это не так.
— Но я ведь вам уже сказал.
— Это слова, только слова, мне нужны факты! Я реалист, пан Высоцкий, я позитивист. Барышня, кофе и шартрез!
— Хорошо, хорошо! Сейчас приведу факты: пани Боровская, Амзель, Бибрих. Что скажете?
— Ха, ха, ха, называйте еще, мне, право, весело вас слушать.
— Нет, вы не смейтесь, они все — порядочные женщины, — запальчиво кричал доктор.
— Откуда вам это известно, вы их что, на комиссию брали? — с циничной ухмылкой спросил Фелюсь.
— Я еще не назвал самых достойных, таких, как пани Цукер, пани Волькман.
— Эти не считаются. Одну муж держит под замком, а другой некогда на свет Божий выглянуть, каждые три года четверо детей.
— А пани Кештер, она вам что, не образец? А пани Гросглик не пример? Ну, что скажете?
— Ничего не скажу.
— Вот видите, — обрадованно вскричал доктор, подкручивая усики.
— Я реалист и потому ничего не скажу — только некрасивые женщины в счет не идут, это такой негодный товар, что его даже Леон Кон не возьмет на комиссию, а он-то все берет.
— А я их беру в расчет и ставлю в первый ряд. У них, кроме обычной, природной порядочности, есть еще этика.
— Этика? Это что за товар? Кто им занимается? — вскричал Фишбин, заливаясь смехом.
— Фелюсь, хохма на все сто процентов! — крикнул ему через стол Леон Кон, хлопая в ладоши.
Доктор ничего не ответил, он пил горячий кофе, который ему налил Феликс, и все крутил усики, отряхивал сюртук да засовывал манжеты в рукава. Внезапно он обратился к сидевшему рядом соседу, который в молчании усердно выпивал и ежеминутно протирал очки красным фуляром.
