испытывают к пострадавшим от несчастного случая, к задавленным, к беднягам, покрытым язвами и нарывами.
— Это серьезно? — спросил он. — Он бросится в Сену?
— Да нет, — возразил Брюне. — Он пойдет в немецкое посольство и окончательно запродастся.
— Это одно и то же, — сказал Матье. — Как бы там ни было, он пропал..
Брюне пожал плечами.
— Согласен, — сказал он равнодушно.
— Вы слышите, Матье? — воскликнула Сара, с волнением глядя на него. — Итак? Кто прав? Скажите же что-нибудь.
Матье было нечего сказать. Брюне не спрашивал его мнения, ему не нужно было мнение буржуа, задрипанного интеллигентка, сторожевого пса капитализма. «Он меня выслушает с ледяной вежливостью, но поколеблется не больше, чем скала, он будет судить обо мне по тому, что я скажу, вот и все». Матье не хотел, чтобы Брюне как бы то ни было судил о нем. Уже давно ни один из них из принципа не судил другого. «Дружба не для того, чтобы осуждать, — говорил тогда Брюне. — Она для того, чтобы доверять». Может, он говорит это и сейчас, но теперь уже он думает о своих товарищах по партии.
— Матье! — воззвала Сара.
Брюне наклонился к ней и притронулся к ее колену.
— Послушайте, Сара, — мягко сказал он. — Я люблю Матье и очень ценю его ум. Если бы речь шла о каком-нибудь непонятном отрывке из Спинозы или Канта, я, безусловно, проконсультировался бы у него. Но на сей раз я не нуждаюсь в арбитре, будь он хоть преподавателем философии. Мое мнение определено.
«Конечно, — подумал Матье. — Конечно». Его сердце сжалось, но он не обиделся на Брюне. «Кто я такой, чтобы давать советы? И во что я превратил свою жизнь?»
Брюне встал.
— Мне пора, — сказал он. — Разумеется, Сара, вы поступите, как пожелаете. Вы не состоите в партии, и то, что вы делаете для нас, уже существенно. Но если вы его оставите, то я просто попрошу вас прийти ко мне, когда Гомес пришлет вам известия о себе.
— Договорились, — сказала Сара.
Ее глаза блестели, казалось, она успокоилась.
— И не оставляйте улик. Сжигайте все, — сказал Брюне.
— Обещаю.
Брюне обернулся к Матье.
— До свидания, старый собрат.
Руки он ему не подал, а внимательно, сурово и с беспощадным удивлением посмотрел на него вчерашним взглядом Марсель. Матье был обнажен под этими взглядами: высокий голый парень, хлебный мякиш. Растяпа. «Кто я такой, чтобы давать советы?» Он сощурился: Брюне казался уверенным и узловатым. «А на моем лице написано поражение». Брюне заговорил; у него был совсем не тот тон, какого Матье ожидал.
— У тебя удрученный вид, — мягко сказал он. — Что-то случилось?
Матье тоже встал.
— Я… у меня неприятности. Но это пустяки. Брюне положил руку ему на плечо. Взгляд его потерял уверенность.
— Какое идиотство. Все время мотаешься взад-вперед, и уже нет времени для старых друзей. Если ты загнешься, я узнаю об этом через месяц, да и то случайно.
— Ну, я так скоро не загнусь, — рассмеялся Матье. Он чувствовал хватку Брюне на своем плече, подумал: «Он меня не осуждает», — и проникся к нему смиренной благодарностью.
Брюне остался серьезным.
— Конечно, — сказал он. — Не так скоро. Но…
Наконец он, казалось, решился.
— Ты свободен около двух? У меня есть немного времени, и я мог бы ненадолго заскочить к тебе: сможем малость поболтать, как в прежние времена.
— Как в прежние времена. Я абсолютно свободен, буду ждать тебя, — сказал Матье.
Брюне дружески ему улыбнулся. Он сохранил свою простодушную веселую улыбку. Затем повернулся и направился к лестнице.
— Я провожу вас, — сказала Сара.
Матье взглядом проследил за ними: Брюне поднимался по ступенькам с поразительной гибкостью. «Не все потеряно», — сказал себе Матье. И что-то шевельнулось в его груди, что-то теплое и тихое, похожее на надежду. Он прошелся по мастерской. Над его головой хлопнула дверь. Малыш Пабло серьезно смотрел на него. Матье подошел к столу и взял резец. Сидевшая на медной пластине муха улетела. Пабло продолжал на него смотреть. Матье чувствовал себя смущенным, не зная почему Казалось, что глаза ребенка его поглощают. «Дети, — подумал он, — маленькие обжоры, все их чувства сосредоточены в прожорливых ртах». Взгляд Пабло не был еще вполне человеческим, однако это уже была жизнь: недавно это дитя вышло из чрева, а уже кое-что собой представляло; оно было здесь, неуверенное, совсем махонькое, еще хранящее нездоровую бархатистость чего-то извергнутого; но за мутной влагой, заполняющей его глаза, засело маленькое жадное сознание. Матье играл с резцом. «Тепло», — подумал он. Вокруг него жужжала муха, а в розовой комнате в глубине другого чрева продолжал набухать пузырь.
— Знаешь, какой я видел сон? — спросил Пабло.
— Ну расскажи.
— Я видел сон, как будто я был пушинкой.
«Ведь оно думает!» — сказал себе Матье.
Он спросил:
— И что ты делал, когда был пушинкой?
— Ничего. Я спал.
Матье резко бросил резец на стол: испуганная муха за кружилась, потом села на медную пластину между двумя бороздками, изображавшими женскую руку. Нужно действовать быстро, так как пузырь все это время надувался, он делал потаенные усилия оторваться, вырваться из мрака и стать подобным этому, маленькой бледной присоской, всасывающей окружающий мир.
Матье сделал несколько шагов к лестнице. Он слышал голос Сары. «Вот она открыла входную дверь, стоит на пороге и улыбается Брюне. Почему она медлит и не спускается?» Он повернул назад, посмотрел на ребенка, посмотрел на муху. «Ребенок. Мыслящая плоть, которая кричит и кровоточит, когда ее убивают. Муху убить легче, чем ребенка». Он пожал плечами: «Я никого не собираюсь убивать. Я только хочу помешать ребенку родиться {17}». Пабло снова принялся играть в кубики, о Матье он уже забыл. Матье протянул руку, коснулся пальцем стола и удивленно повторил про себя: «Помешать родиться…» Как будто где-то был готовый ребенок, ждущий своего часа, чтобы выпрыгнуть по другую сторону декораций в эту пьесу жизни, под солнце, а Матье загораживает ему проход. И, действительно, почти так и было: существовал совсем маленький человечек, задумчивый и тщедушный, капризный и болезненный, с белой кожей, с большими ушами, с родинками, с горсточкой отличительных примет, какие заносят в паспорт, человечек, который никогда не будет бегать по улицам — одной ногой по тротуару, а другой в сточной канавке; у него были глаза, пара зеленых глаз, как у Матье, или черных, как у Марсель, и они никогда не увидят ни сине-зеленых зимних небес, ни моря, ни единого лица; у него были руки, которые никогда не коснутся ни снега, ни женской плоти, ни коры дерева; был образ мира, кровавый,
