закон. Я всю жизнь был щедрым; все мое принадлежало и моим друзьям. Но если проклятый, подлый, вонючий еврей отказывается платить американцу десятую часть того, что другой американец и к тому же судья…
— Тогда зачем вы продавали это ему? — спросил парикмахер.
— Что? — сказал Сноупс.
Парикмахер глядел на него.
— Что вы хотели продать той машине, когда она сшибла вас? — спросил парикмахер.
— Вот вам сигара, — сказал Сноупс.
Процесс был назначен на двадцатое июня. Через неделю после своей поездки в Мемфис Хорес позвонил мисс Ребе.
— Я только хотел узнать, там ли она. Чтобы можно было вызвать ее, если потребуется.
— Она здесь, — сказала мисс Реба. — Но вызывать ее… Мне это не по душе. Не хочу, чтобы здесь появлялись фараоны, разве что по моей надобности.
— Придет просто-напросто судебный исполнитель, — сказал Хорес. Передаст ей бумагу из рук в руки.
— Ну так пусть это сделает почтальон, — сказала мисс Реба. — Все равно он приходит сюда. И форму носит. С виду ничем не хуже любого фараона. Пусть и доставит бумагу.
— Я не потревожу вас, — сказал Хорес. — Не причиню ни малейшего беспокойства.
— Знаю, что не причините, — сказала мисс Реба. Голос ее в трубку звучал тонко и хрипло. — Я вам этого не позволю. Минни сегодня разревелась из-за того гада, что бросил ее, мы с мисс Миртл, глядя на нее, тоже разревелись. Выпили целую бутылку джина. Я не могу этого допустить. Так что не присылайте этих неотесанных фараонов ни с какими письмами. Позвоните мне, я выгоню обоих на улицу, а там пусть их забирают.
Девятнадцатого вечером Хорес позвонил ей снова. Мисс Реба подошла не сразу.
— Они скрылись, — сказала она. — Оба. Вы что, газет не читаете?
— Каких газет? — сказал Хорес. — Алло. Алло!
— Говорю вам, их здесь больше нету, — сказала мисс Реба. — Я ничего о них не знаю и знать не хочу, только кто мне будет платить за ту неделю, что эта девка прожила в комнате…
— А вы не можете выяснить, где она? Мне это может понадобиться.
— Ничего я не знаю и знать не хочу, — сказала мисс Реба.
Хорес услышал, как щелкнуло в трубке. Однако разъединение последовало не сразу. Послышался стук трубки о стол, где стоял аппарат, голос мисс Ребы, зовущей: «Минни! Минни!» Потом кто-то положил трубку на место; над ухом Хореса раздался щелчок. Через некоторое время чей-то бесстрастный, сдержанный голос произнес: «Пайн-Блафф не согласен… Благодарю!»
Двадцатого июня открылся судебный процесс. На столе лежали предъявленные окружным прокурором скудные вещественные доказательства: пуля из черепа Томми и глиняный кувшин с кукурузным виски.
— Вызываю на свидетельское место миссис Гудвин, — произнес Хорес. К Гудвину он не оборачивался. Но, помогая женщине сесть в кресло, ощущал спиной его взгляд. Уложив ребенка на колени, женщина принесла присягу. Повторила то же, что рассказывала Хоресу на другой день после того, как заболел ребенок. Гудвин дважды пытался оборвать ее, но судья приказывал ему замолчать. Хорес на него не глядел.
Женщина закончила свой рассказ. Она сидела, выпрямясь, в аккуратном поношенном сером платье и в шляпке с заштопанной вуалью, на плече у нее была приколота красная брошка. Ребенок лежал на коленях, закрыв глаза, в болезненной неподвижности. Какое-то время ее рука висела над его лицом, совершая, словно сама собой, беспомощные материнские движения.
Отойдя, Хорес сел на место. И лишь тогда взглянул на Гудвина. Но Гудвин сидел тихо, сложив руки на груди и слегка нагнув голову, однако Хорес видел его побелевшие от ярости ноздри, казавшиеся восковыми на смуглом лице. Он нагнулся к нему и зашептал, но Гудвин не пошевелился.
К женщине обратился окружной прокурор.
— Миссис Гудвин, — спросил он, — когда вы вступили в брак с мистером Гудвином?
— Протестую! — вскочил Хорес.
— Может обвинение доказать, что этот вопрос относится к делу? — спросил судья.
— Я снимаю его, ваша честь, — сказал прокурор, бросив взгляд на присяжных.
Когда объявили, что заседание суда переносится на следующий день, Гудвин с горечью сказал:
— Вы говорили, что когда-нибудь убьете меня, но я не думал, что это всерьез. Не думал, что вы…
— Оставьте, — сказал Хорес. — Неужели не видите, что ваше дело выиграно? Что обвинение вынуждено прибегнуть к попытке опорочить вашего свидетеля?
Но когда они вышли из тюрьмы, он заметил, что женщина по-прежнему смотрит на него с каким-то глубоко скрытым дурным предчувствием.
— Поверьте, вам совершенно незачем тревожиться. Возможно, вы знаете лучше меня, как гнать виски или заниматься любовью, но в уголовном процессе я разбираюсь лучше вашего, имейте это в виду.
— Вы не думаете, что я совершила ошибку?
— Уверен, что нет. Разве не видите, что ваши показания разрушают их доводы? Лучшее, на что они могут надеяться, — это разногласия среди присяжных. И шансов на это меньше, чем один на пятьдесят. Уверяю вас, завтра он выйдет из тюрьмы свободным человеком.
— Тогда, видно, пора уже подумать о расплате с вами.
— Да, — сказал Хорес. — Хорошо. Я зайду сегодня вечером.
— Сегодня вечером?
— Да. Завтра прокурор может снова вызвать вас на свидетельское место. На всякий случай надо подготовиться.
В восемь часов Хорес вошел во двор помешанной. В умопомрачительных глубинах дома горела лампа, напоминая застрявшего в шиповнике светлячка, однако женщина на зов не вышла. Хорес подошел к двери и постучал. Пронзительный голос что-то выкрикнул; Хорес выждал с минуту. И уже собрался постучать еще раз, как вновь послышался этот голос, пронзительный, дикий и слабый, будто камышовая свирель, звучащая из-под заноса снежной лавины. Продираясь сквозь буйную, по пояс, траву, Хорес пошел вокруг. Дверь в кухню была открыта. Внутри тускло горела лампа с закопченным стеклом, заполняя комнату — хаос неясных теней, пропахших грязным телом старой женщины, — не светом, а полумраком. В большой неподвижной круглой голове над рваной, заправленной в комбинезон фуфайкой поблескивали глазные белки. Позади негра помешанная шарила в шкафу, отбрасывая предплечьем назад свои длинные волосы.
— Ваша сучка пошла в тюрьму, — сказала она. — Ступайте за ней.
— В тюрьму? — переспросил Хорес.
— Я же сказала. Туда, где живут хорошие люди. Мужей надо держать в тюрьме, чтобы не мешали.
Старуха повернулась к негру и протянула плоскую фляжку.
— Бери, голубчик. И дай мне за нее доллар. Денег у тебя много.
Хорес возвратился в город, в тюрьму. Его впустили. Он поднялся по лестнице; надзиратель запер за ним дверь.
Женщина впустила его в камеру. Ребенок лежал на койке. Рядом с ним, скрестив руки и вытянув ноги так, будто смертельно устал, сидел Гудвин.
— Что же вы сидите напротив этой щели? — сказал Хорес. — Забейтесь
