После шести месяцев добровольного заключения и отречения от всех земных дел, последовавших за известием о смерти Джулио, первым чувством, пробудившим эту душу, уже разбитую непоправимым горем и скукой, было чувство тщеславия.
Незадолго до этого умерла аббатиса монастыря. Согласно обычаю, кардинал Санти-Кватро, который, несмотря на свои девяносто два года, все еще был протектором монастыря, составил список трех кандидаток, одну из которых папа должен был назначить аббатисой. Только при наличии особо важных причин его святейшество прочитывал два последних имени; обычно он их просто вычеркивал: таким образом происходил выбор.
Однажды Елена сидела у окна бывшей каморки привратницы, которая теперь помещалась в конце нового здания, выстроенного по ее повелению. Это окно возвышалось не более чем на два фута над коридором, где некогда пролилась кровь Джулио. Коридор теперь отошел под сад. Елена сидела, устремив задумчивый взор на землю, когда мимо ее окна прошли те три монахини, которые за несколько часов до этого были внесены кардиналом в список возможных преемниц покойной аббатисы. Елена не видела их и потому не могла им поклониться. Одна из монахинь, оскорбленная этим, сказала довольно громко двум остальным:
— Разве это дело, чтобы воспитанницы так выставляли напоказ свою комнату?
Елена, как бы пробужденная этими словами, подняла голову и встретила три злобных взгляда. «Отлично! — подумала она, закрывая окно и все же не поклонившись монахиням. — Достаточно долго я была ягненком в этом монастыре; надо стать волком, хотя бы для того, чтобы доставлять пищу любопытству наших скучающих горожан».
Час спустя один из ее людей был послан гонцом к матери, жившей уже десять лет в Риме и пользовавшейся там большим влиянием, с письмом нижеследующего содержания:
«Глубокочтимая матушка!
Каждый год ко дню моего ангела ты даришь мне триста тысяч франков; я их расходую на всякие безумные затеи; они, правда, вполне благопристойны, но все же их нельзя назвать иначе. Хотя ты мне давно уже не высказывала своих желаний, я знаю, что могу отблагодарить тебя за все твои добрые намерения в отношении меня двумя способами. Я никогда не выйду замуж, но с удовольствием стала бы аббатисой этого монастыря; мысль эта возникла у меня потому, что все три монахини, внесенные кардиналом в список для представления святому отцу, — мои враги, и какая бы из них ни была избрана, я все равно должна ожидать в будущем всевозможных оскорблений. Пошли мой именинный подарок тем лицам, от которых зависит успех этого дела. Постарайся прежде всего отсрочить на полгода назначение новой аббатисы, чему будет бесконечно рада настоятельница монастыря, мой близкий друг, которой в данный момент вручены бразды правления. Уже одно это доставит мне большую радость, а ведь слово «радость» очень редко применимо к твоей дочери. Я сама нахожу свою мысль сумасбродной, но если ты считаешь, что есть хоть какой-нибудь шанс на успех, то через три дня я постригусь в монахини. Восемь лет в монастыре без единой ночи, проведенной вне его, дают мне право ограничить мой искус шестью месяцами. В этой льготе никому не отказывают, она будет стоить сорок экю.
Остаюсь уважающая тебя... и т. д.»
Письмо это преисполнило радости синьору де Кампиреали. Она уже стала раскаиваться в том, что сообщила дочери о смерти Бранчифорте; она не знала, чем кончится глубокая печаль, в которую погрузилась ее дочь, и боялась какого-нибудь безрассудного поступка, вплоть до поездки в Мексику, в те места, где будто бы убили Бранчифорте; в этом случае, проезжая через Мадрид, она узнала бы настоящее имя полковника Лидзары. С другой стороны, то, о чем просила дочь, было самой невероятной вещью в мире. Поставить во главе монастыря, где все римские патриции имели своих родственниц, молодую девушку, даже не монахиню, известную лишь безрассудной страстью к ней разбойника, быть может, даже разделенной ею! Но недаром говорится, подумала синьора де Кампиреали, что всякое дело можно защищать, а следовательно, и выиграть. В своем ответе Виттория Караффа обнадежила свою дочь, которая часто проявляла безрассудные желания, но быстро охладевала к ним. Вечером, собирая сведения обо всем, что могло иметь отношение к монастырю Кастро, синьора де Кампиреали узнала, что ее друг, кардинал Санти-Кватро, уже несколько месяцев испытывал большие денежные затруднения. Он хотел выдать свою племянницу за дона Оттавио Колонну, старшего сына Фабрицио, о котором уже не раз упоминалось в этом рассказе. Князь же предлагал ему своего второго сына, дона Лоренцо, потому что для поправления своих финансов, сильно поколебленных войной, которую неаполитанский король и папа, наконец объединившись, вели с разбойниками Фаджольского леса, он хотел, чтобы жена старшего сына принесла с собой в семью Колонна приданое в шестьсот тысяч пиастров (три миллиона двести десять тысяч франков). Кардинал же Санти-Кватро, даже лишив всех своих остальных родственников наследства, мог бы собрать не больше трехсот восьмидесяти или четырехсот тысяч экю.
Виттория Караффа потратила весь остаток вечера и часть ночи на совещания с друзьями старого кардинала, полностью подтвердившими эти факты, а на следующий день, в семь часов утра, она велела доложить о себе кардиналу.
— Ваше преосвященство, — сказала она ему, — мы оба уже старики, поэтому не будем обманываться, называя красивыми именами некрасивые вещи. Я хочу сделать вам одно безрассудное предложение. Единственное, что я могу сказать в его пользу, это то, что его нельзя назвать гнусным; но, признаюсь, я сама считаю его чрезвычайно нелепым. Когда обсуждался вопрос о браке дона Оттавио Колонны с моей дочерью Еленой, я почувствовала живейшую симпатию к этому молодому человеку; поэтому в день его свадьбы я вам передам для него двести тысяч пиастров землями или деньгами. Но для того, чтобы бедная вдова, как я, могла принести такую огромную жертву, надо, чтобы моя дочь Елена, которой сейчас двадцать семь лет и которая с девятнадцатилетнего возраста не провела ни одной ночи вне монастыря, была избрана аббатисой. Для этого необходимо отсрочить выборы на полгода; это не противоречит уставу.
— Что вы говорите, синьора! — воскликнул кардинал вне себя от изумления. — Даже его святейшество не может разрешить то, о чем вы просите у бедного, беспомощного старика.
— Я предупредила ваше преосвященство, что дело это не совсем обычное; глупцы скажут даже, что это безумство. Но люди, хорошо знакомые с тем, что происходит при дворах, подумают, что наш добрейший государь, папа Григорий Тринадцатый, захотел вознаградить ваше преосвященство за долгую беспорочную службу и облегчить брак, который, как это знает весь Рим, ему угоден. К тому же все это возможно и нисколько не нарушает устава, я за это отвечаю: дочь моя завтра же пострижется в монахини.
— А симония[8], сударыня!.. — воскликнул старец страшным голосом.
Синьора де Кампиреали, встала, собираясь уходить.
— Вы оставили какую-то бумагу?
— Это перечисление поместий стоимостью в двести тысяч пиастров, которые я предлагаю, если князь не захочет наличных денег. Переход их к другому владельцу может быть сохранен в тайне еще долгое время; можно устроить, например, так: дом Колонны возбудит против меня судебный процесс, который я проиграю...
— Но ведь это симония, сударыня! Ужасная симония!
— Надо начать с того, чтобы отложить выборы на полгода. Завтра, ваше преосвященство, я явлюсь к вам за дальнейшими распоряжениями.
Я чувствую, что здесь следует объяснить читателям, родившимся к северу от Альп, почти официальный тон некоторых мест этого диалога; я напомню, что в католических странах большинство разговоров на щекотливые темы в конце концов переносится в исповедальню, и потому лица, ведущие эти разговоры, мало озабочены выбором выражений, применяя часто ироническое слово вместо почтительного.
На следующий день Виттория Караффа узнала, что назначение аббатисы в монастырь Визитационе отложено на полгода, так как в списке кандидаток на это место была допущена крупная ошибка: вторая кандидатка имела в своем роду ренегата — один из ее внучатых дедов в Удине перешел в протестантство.
Синьора де Кампиреали сочла нужным повидаться с князем Фабрицио Колонной, дому которого она предлагала передать такое значительное состояние. После двухдневных усилий ей удалось добиться аудиенции в какой-то деревушке в окрестностях Рима, но это свидание крайне встревожило ее. Обычно невозмутимый, князь был на этот раз так озабочен военной славой Лидзары (Джулио Бранчифорте), что она сочла совершенно бесполезным просить его соблюдать тайну в этом деле. Он относился к полковнику, как к сыну, или, больше того, как к любимому ученику. Все свое время князь проводил за чтением и перечитыванием каких-то писем из Фландрии. Что стало бы с главной целью синьоры де Кампиреали, на осуществление которой она потратила столько усилий в течение десяти лет, если бы ее дочь узнала о существовании и славе полковника Лидзары?
