В поздний ночной час (так уж повелось за последнее время) девочка закрывала окно и бесшумно спускалась по лестнице, замирая от страха при мысли: а вдруг эти чудища в лавке, не раз тревожившие ее сны, выступят из мрака, озаренные изнутри призрачным светом! Неяркая лампа и сама комната, где все было так знакомо ей, гнали прочь эти страхи. Не сдерживая рыданий, она горячо молилась за старика, просила в своих молитвах, чтобы покой снова снизошел на его душу и к ним снова вернулось прежнее безмятежное счастье, потом опускала голову на подушку и в слезах засыпала, но до рассвета еще не раз вскакивала, напуганная почудившимися ей сквозь сон голосами, и прислушивалась, не звонят ли.
На третий день после встречи Нелли с миссис Квилп старик, с утра жаловавшийся на слабость и недомоганье, сказал, что никуда не пойдет вечером и останется дома. Девочка выслушала деда с загоревшимися глазами, но радость ее померкла, как только она присмотрелась к его болезненно осунувшемуся лицу.
— Два дня! — сказал он. — Прошло ровно два дня, а ответа все нет! Что он говорил, Нелли?
— Дедушка, я передала тебе все слово в слово.
— Да, правда, — чуть слышно пробормотал он. — Но расскажи еще раз, Нелл. Я не надеюсь на свою память. Как он сказал? «Зайду через день, другой», и больше ничего? Так было и в записке.
— Больше ничего, — ответила Нелли. — Хочешь, дедушка, я завтра схожу к нему? С самого утра? Я успею вернуться до завтрака.
Старик покачал головой и с тяжким вздохом привлек ее к себе. — Это не поможет, дитя мое, ничему не поможет. Но если он отступится от меня, Нелл, отступится теперь, когда с его помощью я мог бы вознаградить себя за потерянное время, деньги и те душевные пытки, после которых во мне не осталось ничего прежнего, тогда я погибну… и, что еще страшнее, погублю тебя, ради кого рисковал всем. Если нас ждет нищета…
— Ну и что же! — бесстрашно воскликнула Нелли. — Зато мы будем счастливы!
— Нищета и счастье? — сказал старик. — Какой ты еще ребенок! — Дедушка, милый! — продолжала Нелли, и щеки у нее вспыхнули, голос задрожал, душевный жар сказывался в каждом движении, — Это не ребячество, нет! Но даже если так, знай: я молю бога, чтобы он позволил нам просить милостыню, работать на дорогах или в поле, перебиваться с хлеба на воду! Все лучше, чем жить так, как мы живем!
— Нелли! — воскликнул старик.
— Да, да! Все лучше, чем жить так, как мы живем! — еще горячее повторила девочка. — Если у тебя есть горе, поделись им со мной. Если ты болен, я буду твоей сиделкой, буду ухаживать за тобой, — ведь ты теряешь силы с каждым днем! Если ты лишился всего, будем бедствовать вместе, но только позволь, позволь мне быть возле тебя. Видеть, как ты изменился, и не знать причины! Мое сердце не выдержит этого, и я умру! Дедушка, милый! Уйдем отсюда, уйдем завтра же, оставим этот печальный дом и будем жить подаянием.
Старик закрыл лицо руками и уронил голову на подушку.
— Просить милостыню не страшно, — говорила девочка, обнимая его. — Я знаю, твердо знаю, что нам не придется голодать. Мы будем бродить по лесам и полям, где нам захочется, спать под открытым небом. Перестанем думать о деньгах, обо всем, что навевает на тебя грустные мысли. Будем отдыхать по ночам, а днем идти навстречу ветру и солнцу и вместе благодарить бога! Нога наша не ступит больше в мрачные комнаты и печальные дома! Когда ты устанешь, мы облюбуем какое-нибудь местечко, самое лучшее из всех, и я оставлю тебя там, а сама пойду просить милостыню для нас обоих.
Ее голос перешел в рыдания, головка склонилась к плечу деда… и плакала она не одна.
Слова эти не предназначались для посторонних ушей, и посторонним глазам не следовало бы заглядывать сюда. Но посторонние глаза и посторонние уши жадно вбирали все, что здесь делалось и говорилось, и обладателем их был не кто иной, как мистер Дэниел Квилп, который прошмыгнул в комнату незамеченным в ту минуту, когда девочка подошла к деду, и, движимый несомненно присущей ему деликатностью, не стал вмешиваться в их разговор, а остановился поодаль, по привычке осклабившись. Однако стоять было несколько утомительно для джентльмена, только что совершившего длинную прогулку, и карлик, который везде чувствовал себя как дома, углядел поблизости стул, вспрыгнул на него с необычайной ловкостью, уселся на спинку, ноги поставил на сиденье и теперь мог смотреть и слушать с удобством, в то же время утоляя свою страсть ко всяческим нелепым проделкам и кривлянью. Он небрежно положил ногу на ногу, подпер подбородок ладонью, склонил голову к плечу и скорчил довольную гримасу. И в этой-то позе старик, случайно посмотрев в ту сторону, и увидел его, к своему безграничному удивлению.
Девочка ахнула, пораженная столь приятным зрелищем. В первую минуту они с дедом не нашли, что сказать от неожиданности, и, не веря своим глазам, с опаской смотрели на карлика. Нисколько не обескураженный таким приемом, Дэниел Квилп не двинулся с места и лишь снисходительно кивнул им. Наконец старик обратился к нему и спросил, как он попал сюда.
— Вошел в дверь, — ответил Квилп, ткнув пальцем через плечо. — Я не так мал, чтобы проникать сквозь замочные скважины, о чем весьма сожалею. Мне надо поговорить с вами, любезнейший, по секрету и наедине, без свидетелей. До свидания, маленькая Нелли!
Нелл посмотрела на старика, он отпустил ее кивком головы и поцеловал в щеку.
— Ах! — сказал карлик, причмокнув губами. — Какой сладкий поцелуй! И в самый румянец! Ах, какой поцелуй!
Нелл не стала медлить после столь лестного замечания. Квилп проводил девочку восхищенным взглядом и, когда она затворила за собой дверь, рассыпался в комплиментах по ее адресу.
— Какой она у вас бутончик! И какая свеженькая! А уж скромница-то! — говорил он, играя глазами и покачивая своей короткой ногой. — Ну что за бутончик, симпомпончик, голубые глазки!
Старик ответил ему принужденной улыбкой, явно стараясь подавить вдруг охватившее его острое, мучительное нетерпение. Оно не укрылось от глаз Квилпа, который с восторгом издевался над всеми, над кем только мог.
— Она у вас такая маленькая, — не спеша говорил он, притворяясь, будто ни о чем другом и думать не может. — Такая стройненькая, личико беленькое, а голубые жилки так и просвечивают сквозь кожу, ножки крохотные… А уж как обходительна, как мила!.. Госпожи! Чего вы волнуетесь, любезнейший? Да что это с вами? Вот уж не думал, — продолжал карлик, сползая со спинки стула на сиденье и проявляя при этом величайшую осторожность, не имевшую ничего общего с тем проворством, с каким он вспрыгнул на него, никем не замеченный, вот уж не гадал, что стариковская кровь такая быстрая да кипучая. С чего бы это? Ведь ей надо бы струиться по жилам медленно, еле-еле. Уж не больны ли вы, любезнейший?
— Я сам того боюсь, — простонал старик, сжимая голову обеими руками. — Вот здесь жжет, как огнем, а потом вдруг такое начнется, о чем и говорить страшно.
Карлик выслушал это молча, в упор глядя на своего собеседника, а тот беспокойно прошелся взад и вперед по комнате, снова вернулся к кушетке, свесил голову на грудь, просидел так несколько минут и вдруг воскликнул: — Говорите же! Говорите сразу! Принесли вы деньги или нет?
— Нет! — отрезал Квилп.
— Значит, — прошептал старик, в отчаянии стиснув руки и подняв глаза к потолку, — значит, мы с внучкой погибли!
— Слушайте, любезнейший! — сказал Квилп и, строго насупив брови, похлопал ладонью по столу, чтобы привлечь к себе блуждающий взгляд старика. — Будем говорить напрямик. Я человек порядочный, не вам чета. Вы небось своих карт не открывали, держали их ко мне рубашкой. Я знаю вашу тайну.
Старик посмотрел на него и задрожал всем телом.
— Не ожидали? — усмехнулся Квилп. — Ну что ж, оно и понятно. Итак, я вашу тайну открыл. Теперь я знаю, что все деньги, все ссуды и займы, которые вы от меня получали, все пошло на… сказать куда?
— Говорите! Говорите, если вам так уж хочется!
— На игорный стол! — сказал Квилп. — На игорный стол, к которому вас тянуло каждую ночь. Вот он, ваш вернейший способ разбогатеть, — правильно? Вот тайный кладезь наживы, куда я, с вашей помощью, чуть было не ухнул все свои деньги, если бы и вправду был таким простачком, за какого вы меня принимали! Вот она, ваша неиссякаемая золотая жила, ваш эльдорадо!
— Да, да! — крикнул старик, и глаза у него засверкали. — Так было. Так есть. И так будет, пока я жив!
— Подумать только! — сказал Квилп, смерив его презрительным взглядом. — Кто меня провел? Жалкий картежник!
— Я не картежник! — гневно крикнул старик. — Призываю небо в свидетели, что я никогда не играл ради собственной выгоды или ради самой игры! Ставя деньги на карту, я шептал имя моей сиротки, молил у неба удачи… и так и не дождался ее. Кому оно слало эту удачу? Кто они были, мои партнеры? Грабители, пьяницы, распутники! Люди, которые проматывали золото на дурные дела и сеяли вокруг себя лишь зло и порок. Мои выигрыши оплачивались бы из их карманов, мои выигрыши, все до последнего фартинга, пошли бы безгрешному ребенку, скрасили бы его жизнь, принесли бы ему счастье. Если бы выигрывал я, разврата, горя и нищеты стало бы меньше на свете! Кто не загорелся бы надеждой на моем месте? Скажите, кто не лелеял бы ее так, как я?
