— О господи! — Таким возгласом его встретила женщина, бывшая в комнате. — Кто там? Ты, Кит?
— Да, мама, это я.
— Что же ты какой усталый, сынок?
— Хозяин никуда сегодня не пошел, — сказал Кит, а она даже не выглянула в окошко. — И с этими словами он, грустный, расстроенный, сел к очагу.
Комната, в которой сидел приунывший Кит, была обставлена очень просто, даже бедно, и если бы не чистота и порядок, всегда в какой-то степени способствующие уюту, она показалась бы совсем убогой. Стрелки голландских часов близились к полуночи, но, несмотря на позднее время, мать Кита все еще стояла, бедняжка, у стола и гладила белье. В колыбели у очага спал младенец, а мальчуган лет трех, в чепчике на самой макушке и в куцей ночной рубашонке, таращил большие круглые глаза поверх края бельевой корзины, куда его пересадили из кровати, и, судя по его бодрому виду, спать не собирался, что сулило в самом недалеком будущем весьма заманчивые перспективы для его ближайших родственников и знакомых. Чудная это была семейка: мать, Кит и двое ребятишек — все, от мала до велика, на одно лицо.
Кит собирался пребывать в дурном расположении духа (увы! это случается даже с лучшими из нас), но, посмотрев на крепко спящего малыша и переведя с него взгляд сначала на среднего братца в бельевой корзине, потом на мать, которая без единой жалобы трудилась с раннего утра, счел за благо подобреть и развеселиться. Он качнул ногой колыбель, скорчил рожу бунтарю в бельевой корзине, приведя его в неописуемый восторг, после чего окончательно убедился, что молчать и хмуриться не стоит.
— Эх, мама! — сказал Кит, вынув из кармана складной нож и набрасываясь на большой ломоть хлеба с мясом, который мать приготовила ему с раннего вечера. — Сокровище ты у нас, вот что! Таких на белом свете раз, два, и обчелся!
— А я надеюсь, что и получше меня есть, — сказала миссис Набблс, — по крайней мере должны быть. Так нас проповедник учит в нашей молельне.
— А что он понимает! — фыркнул Кит. — Пусть сначала овдовеет, да поработает с твое за гроши, да попробует при этом носа не вешать, — вот тогда мы его спросим, каково это, и каждому его слову поверим.
— Да-а… — уклончиво протянула миссис Набблс. — Вон твое пиво, Кит, я его к решетке поставила.
— Вижу, — сказал он, беря кружку. — За ваше здоровье, матушка, и за здоровье проповедника, если вам так угодно! Ладно уж! Я против него злобы не таю.
— Так ты говоришь, твой хозяин никуда сегодня не пошел? — спросила миссис Набблс.
— Да, к несчастью, никуда не пошел, — сказал Кит.
— А по-моему, к счастью, — возразила его мать. — Значит, мисс Нелли не придется быть одной всю ночь.
— Правильно! — спохватился Кит. — У меня это из головы вон. Я говорю «к несчастью», потому что дежурил там с восьми часов, а ее так и не увидал.
— А вот любопытно, что сказала бы мисс Нелли, — воскликнула миссис Набблс, отставляя утюг в сторону и поворачиваясь лицом к сыну, — что бы она сказала, если б узнала вдруг, что каждую ночь, когда она, бедняжка, сидит одна-одинешенька у окна, ты сторожишь на улице, как бы с ней чего не случилось; и ведь на ногах еле стоишь от усталости, а не сойдешь с места, пока не удостоверишься, что все спокойно и она пошла спать.
— Ну, вот еще! — буркнул Кит, и на его неказистой физиономии появилось нечто вроде румянца. — Никогда она этого не узнает и, следовательно, никогда ничего не скажет.
Минуты две миссис Набблс молча гладила белье, потом подошла к огню за горячим утюгом, смахнула с него пыль тряпкой, провела им по доске и украдкой посмотрела на Кита. Она бесстрашно поднесла утюг чуть ли не к самой щеке, чтобы испробовать, горячий ли, оглянулась с улыбкой и вдруг заявила: — Кит! А я знаю, что сказали бы люди, если бы…
— Ерунда! — перебил ее Кит, предчувствовавший, к чему она клонит.
— Нет, правда, сынок! Люди сказали бы, что ты в нее влюбился! Так прямо и сказали бы!
В ответ на это Кит смущенно пробормотал: «Да ну тебя!» — и судорожно задвигал руками и ногами, сопровождая эти жесты не менее судорожной мимикой. Но так как средства эти не принесли ему желанного облегчения, он набил рот хлебом с мясом, быстро глотнул пива и тем самым вызвал у себя приступ удушья, что временно увело разговор от щекотливой темы.
— Нет, в самом деле, Кит! — снова начала его мать. — Я, конечно, пошутила, — хорошо, что ты так делаешь и никому в этом не признаешься. Но когда-нибудь она, даст бог, все узнает и будет очень тронута и благодарна тебе. Какая жестокость держать ребенка взаперти! Ничего удивительного, что старый джентльмен скрывает от тебя свои ночные отлучки.
— Господь с тобой! Ему и в голову не приходит, что это жестоко! — воскликнул Кит. — Разве он стал бы так делать? Да ни за какие сокровища в мире! Нет, нет! Уж я-то его знаю!
— Тогда зачем же он так поступает и зачем таится от тебя? — спросила миссис Набблс.
— Вот этого мне никак не понять, — ответил ее сын. — Ведь если бы он не таился, я ничего бы и не узнал. А когда он стал меня выпроваживать раньше времени, я сразу решил: дай, думаю, разведаю, в чем тут дело. Слушай!.. Что это?
— Да кто-то по двору ходит.
— Нет, сюда бегут… и как быстро! — сказал Кит, вставая и прислушиваясь. — Неужто он все-таки ушел из дому? Мама, может, у них пожар?
Вызвав в своем воображении эту страшную картину, мальчик так и замер на месте. Шаги приближались, чья-то рука стремительно распахнула дверь, и девочка, запыхавшаяся, бледная, одетая кое-как, вбежала в комнату.
— Мисс Нелли! Что случилось? — в один голос вскрикнули мать и сын.
— Я на минутку, — сказала она. — Дедушка заболел… Я вошла — вижу, он лежит на полу…
— Доктора! — Кит схватился за шляпу. — Я за ним мигом сбегаю, я…
— Нет, не надо! Доктора уже позвали… я не за тобой… ты… ты больше никогда к нам не приходи!
— Что? — крикнул Кит.
— Тебе нельзя к нам! Не спрашивай почему, я ничего не знаю. Прошу тебя, не спрашивай! Прошу тебя, не огорчайся, не сердись на меня! Я тут ни при чем!
Кит уставился на нее, несколько раз подряд открыл и закрыл рот, но не мог выговорить ни слова.
— Он кричит, бранит тебя. Я не знаю, в чем ты провинился, но чувствую, что на дурной поступок ты не способен.
— Я провинился! — взревел Кит.
— Он говорит, будто ты виноват во всех его несчастьях, — со слезами на глазах продолжала девочка. — Требует тебя, а доктор сказал, чтобы ты и на глаза к нему не показывался, иначе он умрет. Не приходи к нам больше. Я за этим и прибежала, хотела тебя предупредить. Уж лучше ты от меня это услышишь, чем от кого-нибудь другого. Кит! Что же ты наделал! Ты, кому я так верила, кого считала чуть ли не единственным нашим другом!
Несчастный мальчик смотрел и смотрел на свою маленькую хозяйку, глаза у него открывались все шире и шире, но он не мог ни сдвинуться с места, ни заговорить.
— Вот его жалованье за неделю, — сказала девочка, обращаясь к матери Кита и кладя деньги на стол. — Тут… тут немного больше… потому что он всегда был такой добрый, такой заботливый. Я знаю, он скоро пожалеет о своем поступке, но пусть не принимает это слишком близко к сердцу, пусть найдет себе других хозяев… Мне очень грустно так расставаться с ним, но теперь уж ничего не поделаешь. Прощайте!
Обливаясь слезами, дрожа всем своим худеньким телом от недавнего потрясения, от щемящей боли, которую вызвала у нее и болезнь деда и весть, которую ей пришлось принести в этот дом, девочка подбежала к двери и исчезла так же быстро, как и появилась.
Бедная миссис Набблс, не имевшая раньше оснований сомневаться в честности и правдивости сына, была поражена тем, что он не сказал ни слова в свою защиту. Уж не попал ли он в компанию сорванцов, жуликов, грабителей? А эти ежевечерние отлучки из дому, для которых у него всегда было одно и то же странное объяснение? Может быть, это только для отвода глаз? Охваченная такими страшными мыслями, она не решалась расспрашивать сына и, сидя на стуле, раскачивалась взад и вперед, ломала руки и горько плакала. Но Кит даже не пытался утешить мать — ему было не до того. Младенец в колыбели проснулся и захныкал; мальчуган в бельевой корзине, упав навзничь, перевернул ее на себя и исчез под ней; мать плакала все громче и раскачивалась все быстрее, — а Кит, ничего этого не замечавший, продолжал сидеть в полном оцепенении.
Тишине и безлюдью больше не суждено было безраздельно царить под кровлей, осенявшей головку Нелли. У старика началась жестокая горячка, на следующее утро он впал в забытье и с того самого дня долгие недели боролся с недугом, грозившим ему смертью. Недостатка в уходе за ним теперь не было, но его окружали чужие люди — алчные сиделки, которые, отдежурив положенный срок у постели больного, пили, ели и веселились всей своей беспардонной компанией, ибо страдания и смерть были для них делом привычным.
Но, несмотря на шум и сутолоку в доме, девочка никогда еще не чувствовала себя такой одинокой, как в эти дни. Одинокой во всем — в своей любви к тому, кто таял, снедаемый горячкой, одинокой в своем непритворном горе и бескорыстном участии. День за днем, ночь за ночью просиживала она у изголовья бесчувственного страдальца, предупреждая малейшее его желание, прислушиваясь к тому, как он даже в бреду повторяет ее имя и не перестает думать и тревожиться только о ней.
