— Где она, справедливость? Послушай, ты всего добилась сама, это прекрасно. Тебе никто не был нужен. Значит, ты сильна. Покажи им свою силу, покажи, что тебе плевать на Жильбера…
— Ты считаешь, что всего добиться самой — прекрасно! Ты не знаешь, каково это. Что приходится делать, что выносить, особенно женщине. Всю жизнь терпела унижения. С Жильбером… — Голос Доминики дрожит. — С Жильбером я чувствовала себя защищенной, спокойной, наконец-то спокойной после стольких лет…
Она говорит таким голосом, что Лоранс тянет к ней. Надежность, покой. Ей кажется, что она, наконец, поняла сущность Доминики, столь яростно скрываемую обычно.
— Доминика, дорогая, ты должна гордиться собой. Не чувствовать себя униженной, никогда. Забудь Жильбера, он не заслуживает твоих сожалений. Конечно, это трудно, тебе понадобится время, но ты справишься…
— По-твоему, это не унизительно — быть выброшенной на свалку, как старая калоша? Ах, я так и слышу, как они хихикают.
— Хихикать тут не над чем.
— А они будут хихикать.
— Значит, они глупы. Не думай о них.
— Я не могу. Ты не понимаешь. Ты вроде своего отца, витаешь в облаках. А я живу, живу с этими людьми.
— Не встречайся с ними.
— А с кем мне встречаться? — Слезы начинают течь по бледному лицу Доминики. — Быть старой само по себе ужасно. Но я думала, что Жильбер будет со мной, всегда со мной. И вот — нет. Старая, одинокая: это чудовищно.
— Ты не старая.
— Скоро буду.
— Ты не одинока, у тебя есть я, мы.
Доминика плачет. Под маской скрывалась женщина из плоти и крови, имеющая сердце, чувствующая, что стареет, страшащаяся одиночества; она шепчет:
— Женщина без мужчины — одинокая женщина.
— Ты встретишь другого мужчину. А пока у тебя есть твоя работа.
— Работа? Ты думаешь, она мне что-нибудь дает? Раньше — да, потому что я стремилась чего-то добиться. Теперь добилась и спрашиваю себя — чего?
— Того, чего ты хотела. У тебя совершенно незаурядное положение, увлекательная работа.
Доминика не слушает. Уставившись в стену перед собой.
— Женщина, добившаяся положения! Издали это заманчиво. Но наедине с самой собой, в спальне, вечером… Одинокая навсегда. — Она вздрагивает, точно выходя из транса. — Я этого не переживу!
«Переживет, переживет!» — говорил Жильбер. Да или нет?
— Отправься в путешествие, поезжай в Баальбек без него.
— Одна?
— С подругой.
— По-твоему, у меня есть подруги! А где я деньги возьму? Я даже не знаю, смогу ли сохранить Февроль, содержать дом слишком дорого.
— У тебя есть машина, поезжай в Италию, перемени обстановку.
— Нет! Нет! Я не уступлю. Я что-нибудь сделаю.
Лицо Доминики становится опять таким жестким, что Лоранс овладевает смутный страх.
— Как? Что ты можешь сделать?
— Во всяком случае, я отомщу.
— Как?
Доминика колеблется; ее губы кривит подобие улыбки.
— Я уверена, они скрыли от девочки, что мать спала с Жильбером. Я расскажу ей, И о том, как он говорил о Люсиль: груди до колен и все прочее.
— Ты не сделаешь этого! Это безумие. Не пойдешь же ты к ней!
— Нет. Но я могу написать.
— Надеюсь, ты это не серьезно!
— А почему бы нет?
— Это было бы подло.
— А то, что они со мной делают — не подло? Элегантность, fair play,[11] чушь все это! Они не вправе причинять мне страдания, я не намерена отвечать им добром на зло.
Лоранс никогда не судила Доминику, она никого не судит; но ее пробирает дрожь. В этом сердце чудовищный мрак, там гнездятся змеи. Помешать, любой ценой.
— Ты ничего не достигнешь; только скомпрометируешь себя в их глазах, а свадьба все равно состоится.
— В этом я как раз очень сомневаюсь, — говорит Доминика. Она задумывается, рассчитывает: — Патриция растетеха. Это в стиле Люсиль: можно иметь любовников, но дочурка не должна ничего знать, дочурочка девственница, она достойна своего флердоранжа…
Лоранс ошарашена внезапной вульгарностью Доминики. У нее никогда не было такого голоса, такой манеры говорить; она слышит кого-то другого, не Доминику.
— Так что когда эта святая невинность узнает правду, это ее здорово прихлопнет.
— Но она же тебе ничего не сделала, не она виновата.
— И она тоже. — В голосе Доминики агрессивность. — Почему ты их защищаешь?
— Я защищаю тебя от тебя самой. Ты всегда говорила, что надо уметь держать себя, когда приходится плохо. Ты возмущалась Жанной Тексье.
— Я не кончаю с собой, я мщу. Что сказать, какие доводы найти?
— Они скажут, что ты лжешь.
— Она им ничего не скажет, она их возненавидит.
— Представь, что скажет. Они будут всюду кричать, что ты написала это.
— Ну нет, не станут они перемывать грязное белье на людях.
— Они скажут, что ты написала гнусности, не уточняя.
— Она им не скажет: она их возненавидит.
— Ты представляешь, что о тебе подумают?
— Что я себя в обиду не даю. Все равно, я брошенная женщина; старая женщина, брошенная ради молоденькой девушки. Лучше быть отвратительной, чем смешной.
— Умоляю тебя!
— Ах, отстань, — говорит Доминика, — хорошо, я не буду, что тогда?
Снова лицо ее уродует гримаса, она разражается слезами.
— Мне никогда не везло. Твой отец ни на что не был способен. Да, не способен. А когда, наконец, я встречаю мужчину, настоящего мужчину, он бросает меня ради двадцатилетней идиотки.
— Хочешь, я останусь ночевать у тебя?
— Нет, дай мне таблетки. Я немного увеличу дозу и буду спать! Я на пределе.
Стакан воды, зеленая капсула, две маленькие пилюли, Доминика глотает их.
— Можешь оставить меня теперь.
Лоранс целует ее, закрывает за собой входную дверь. Она ведет машину медленно. Напишет или нет Доминика свое письмо? Как ей помешать? Предупредить Жильбера? Это было бы предательством. Он к тому же не может уследить за корреспонденцией Патриции. Увезти маму в путешествие, сейчас же, завтра? Она откажется. Что делать? Как только возникает этот вопрос, полнейшая растерянность. Я всегда катилась по гладким рельсам. Ничто не было плодом моих решений: ни замужество, ни выбор профессии, ни роман с Люсьеном, он завязался и развязался сам собой. Со мной что-то случается, вот и все. Что делать? Посоветоваться с Жан-Шарлем.
— О господи! Если бы ты знал, в каком состоянии Доминика! — говорит она. — Жильбер ей все сказал.
Он откладывает книгу, сунув предварительно закладку между страниц.
— Это можно было предвидеть.
— Я надеялась, что она легче перенесет удар. За последний месяц она мне наговорила столько дурного о Жильбере.
— Слишком многое поставлено на карту. Взять хоть деньги — ей придется переменить образ жизни.
Лоранс делает над собой усилие. Жан-Шарль ненавидит патетику, это известно; но все же какое равнодушие в его словах!
— Доминика любит Жильбера не за его деньги.
— Но у него они есть, и это идет в расчет. Это идет в расчет для всех, представь себе, — говорит он вызывающе.
Она не отвечает и направляется в свою комнату. Он решительно не может переварить, что потерял из-за аварии восемьсот тысяч франков. И возлагает ответственность на меня! Резкими движениями она скидывает одежду. В ней закипает злость. Я не хочу злиться, мне нужно как следует отдохнуть. Стакан воды, немного гимнастики, холодный душ. Разумеется, нечего было рассчитывать на совет Жан-Шарля: вмешиваться в чужие дела — ни за что. Один человек мог бы помочь Лоранс — ее отец. И все же, как он ни понятлив, ни благороден, Лоранс не станет пробуждать в нем жалость к горестям Доминики. В виде исключения она принимает снотворное. Начиная с воскресенья на нее обрушилось слишком много волнений, как водится, одно к одному.
Из боязни разбудить мать Лоранс звонит ей в последнюю минуту перед уходом на работу. Она спрашивает:
— Как ты себя чувствуешь? Ты спала?
— Великолепно, до четырех утра.
В голосе Доминики веселый вызов.
— Только до четырех?
— Да, в четыре я проснулась. — Пауза. Потом Доминика триумфально провозглашает: — Я написала Патриции.
— Нет! О нет! — сердце Лоранс начинает дико колотиться. — Ты не отправила письма?
— Пневматической почтой, в пять часов. Представляю, как у нее вытянется мордочка, — вот смеху-то!
— Доминика! Это безумие. Нельзя, чтоб она прочла это письмо. Позвони ей, умоли не распечатывать его.
— Как же, позвоню! И вообще слишком поздно, она уже прочла.
Лоранс молчит. Она кладет трубку и едва успевает добежать до ванной комнаты: желудок сводит болью, ее рвёт только что выпитым чаем; вот уже много лет, как ее не рвало от волнения. Желудок пуст, но спазмы не отпускают. Она лишена воображения, она не представляет себе ни Патриции, ни Люсиль, ни Жильбера, ничего. Но ей страшно. Панически страшно. Она выпивает стакан воды и, вернувшись в комнату, падает на диван.
