ГЛАВА X
Нельзя отвечать за свою храбрость, не испытав никогда опасности.
Стендаль
В конце второго дня Филиппа захотела видеть Джервэза. Только что закончился особенно сильный приступ болей, и ее лицо заострилось, побледнело, а глаза казались огромными; единственно не потерявшими цвет были ресницы и брови, и даже золото ее волос потускнело от страданий.
Джервэз пришел и нагнулся над ней, и Филиппа сказала:
— Я… я ужасно огорчена!
Он не мог говорить; он чувствовал одновременно и прежнюю горечь, и что-то вроде горестной нежности… Она выглядела такой жалкой и больной.
— Бедная детка, — прошептал он, держа ее руку.
— Все уехали?
— Да.
Она закрыла глаза; болел каждый нерв, каждый мускул тела.
Все еще не открывая глаз, она шептала:
— Я просила их сказать мамочке, чтобы она не приезжала… пока. После, когда я совсем поправлюсь…
Она открыла глаза:
— А мне долго придется лежать… пока я поправлюсь?
— Тебе придется очень беречь себя и…
— Ты хочешь сказать, что долго?
Она устало повернула голову на подушке.
— Как давно это было?
— Что, дорогая?
— Когда все это произошло? — Ее рука вдруг сжала его руку.
— О Джервэз!.. Робин… я все думаю и думаю о нем…
Слезы наполнили ее глаза и медленно стекали по щекам.
— Не надо плакать, дорогая!
— Я так мечтала… потихоньку… в душе… я даже тебе не говорила… Ах, я хотела бы умереть…
— Дорогая, не надо так… Ты должна стараться быть сильной…
— Дайте мне Робина… моего мальчика… Я так устала страдать, все время так ужасно страдать… Ах, если бы я только знала…
Сиделка тронула Джервэза за руку:
— Я боюсь, что леди Вильмот чересчур расстраивается. Это не годится.
Джервэз нагнулся и поцеловал Филиппу. Она пыталась еще что-то сказать, и он остановился в ожидании; но Филиппа сделала лишь судорожный, жалкий жест.
— Лучше уходите, — угрюмо сказала сиделка. Филиппа повернула лицо к подушке, и Джервэз, переведя взгляд с сиделки на нее, увидел стекавшую по ее подбородку тоненькую струйку крови; а затем она обхватила подушку руками и, закрыв глаза и стиснув губы, беспомощно зарыдала.
У Джервэза пересохло во рту; он сознавал только, что рука сиделки выталкивает его. Он подчинился немому приказу и оставил комнату; но когда закрывал дверь, он услышал душераздирающий, горестный стон. Он ждал снаружи, не в силах уйти; раздался еще стон, затем мягкий голос сиделки, легкий звук ее шагов и, наконец, голос Филиппы:
— Как хорошо… как хорошо… сейчас, когда прошла боль!
— Пустая, глупая молодежь! — сказал Билль Кардон, выслушав Фелисити, и его лицо покраснело от гнева. — Не знаю, как я это расскажу твоей матери — она будет ужасно удручена!
— Не думаю, чтобы Филь и Джервэз приветствовали это событие, — протянула Фелисити.
Она никогда особенно не любила отца; если он и относился снисходительно к своим детям, то это была снисходительность слабости. Девиз: «Все, что угодно, за спокойную жизнь, пока это не стоит денег!» — принимается во многих домах почему-то за привязанность к семье. Но Фелисити никогда не заблуждалась на этот счет, и ее еще в юные годы высказанное мнение, что «папка хорош, пока его гладят! по шерстке», если и было для нее немного ранним, то, во всяком случае, было метким.
— Билль не создан быть отцом, — был один из ее последних афоризмов, — и лишь то, что мы обе уже замужем, мирит его с нашим существованием.
Но зато обе, она и Филиппа, любили, по-настоящему любили мать, которая, может быть, была слаба, глупа, иногда немного надоедлива, но зато была нежна, сочувствовала малейшему их горю и, когда бы они ни приезжали, принимала их с распростертыми объятиями.
— Я пойду наверх к мамми, — сказала Фелисити и вышла раньше, чем Билль успел придумать причину, почему бы ей этого не сделать.
Миссис Кардон редко бывала совершенно одета до завтрака; она вставала в девять, а затем приводила себя в порядок понемногу. Она любила возиться в своей большой спальне, которая сообщалась с ее будуаром, отвечать на телефонные звонки, обсуждать все нужное с кухаркой, выбрать по объявлениям шляпу, в промежутках «делать» свое лицо. В половине двенадцатого она слегка закусывала, обычно с Биллем (если только он не катался верхом), бисквитами и стаканом вина, которое он специально выбирал для нее, а затем принималась завивать волосы, так как ни одна завивка у нее не держалась долго.
Но к завтраку она обычно появлялась хорошенькая, розовая, напудренная, надушенная, в каком-нибудь прелестном платье, как нарядная куколка.
Фелисити нагрянула к ней в половине двенадцатого, после того, как она подкрепилась, но прежде, чем началось причесывание.
— Это ты, дорогая? Как мило! — радостно сказала миссис Кардон, думая, когда Фелисити ее целовала, о фиалках и маленьких детях.
— Я приехала… мы приехали в четверг, вечером, — сказала Фелисити, закуривая папиросу.
— А как поживает малютка Филь и дорогой Джервэз? Знаешь, Фелисити, мне иногда кажется просто неприличным называть его по имени. Не могу объяснить почему, но это так.
Фелисити беспокойно заерзала на стуле и рассеянно промолвила:
— О, у него все в порядке… но я, — она взглянула на мать, — я как раз ужасно огорчена за него.
— Огорчена, дорогая? Как странно!
— Ты не так ответила, — сказала Фелисити, и на ее лице промелькнул призрак улыбки. — Ты должна была спросить: «Почему?»
— Хорошо. Почему?
Фелисити подошла к матери и опустилась на колени возле нее.
— Мамми, очень скверные новости… Бедняжка Филь… мы все играли в хоккей на льду, ты знаешь?., и она упала. Конечно, мы были невероятные безумцы, что вообще позволили Филь даже ходить по льду… Но мне кажется, что никто из нас не думал… И… и… теперь все пропало… Филь…
Миссис Кардон встала.
— Сейчас же, я должна сейчас же туда ехать, дорогая! Да, я должна. Я нужна Филь… Она очень страдает, очень? Кто ее лечит? Я должна взять с собой доктора Бентли, он знает ее… с самого рождения. О, моя дорогая, бедная…
— Джервэз просил, чтобы пока никто не приезжал, — перебила ее Фелисити, — он об этом говорил Сэмми…
— Джервэз? — с силой воскликнула миссис Кардон. — Что представляет собой Джервэз в такое время? Само собою, я еду!
Билль проводил ее туда, одолжив у Фелисити для этого автомобиль, а также захватив с собой шофера, как он объяснил, чтобы быть свободным в дороге и заботиться о матери.
В пути было очень холодно; опять морозило, и ветер колол ледяными иглами.
Миссис Кардон, забыв обо всем, в заботе о Филиппе, потребовала, когда пошел снег, опустить окно, чтобы легче указывать шоферу дорогу.
Она поспешила в комнату Филиппы, даже не повидавшись с Джервэзом, и крикнула при входе:
— Вот и мамми, моя дорогая!
Филиппа прильнула к ней, положив ей голову на грудь и облегчив себя, наконец, всю: свое горе, боль, усталость и слабость. А миссис Кардон, сидя кое-как на краю кровати, обхватила свою дочь руками и, тихонько укачивая ее, шептала:
— Ну, ну, успокойся, моя родная. Все наладится… Главное, чтобы ты не волновалась и выздоравливала… Теперь, когда твоя мать с тобою, все будет хорошо.
Филиппа съела из рук матери кусок хлеба и выпила глоток молока, все еще прильнув к ней, и даже разок улыбнулась.
Когда миссис Кардон ушла, наконец, к себе, она чувствовала себя очень утомленной и вообще как-то странно. Билль лежал, вытянувшись на софе, которую он близко придвинул к огню, и крепко спал.
Она вошла на цыпочках, чтобы не разбудить его, но он внезапно проснулся и ворча повернулся на другой бок; потом увидел ее и сел.
— Вот и ты, наконец! Я был с Джервэзом. Клянусь Богом, Долли, этот парень принял меня прямо-таки холодно! Как будто мы тащились по этой ужасной дороге, чтобы видеть наше дитя только развлечения ради!
— Он просто волнуется, дорогой, — успокаивающе сказала миссис Кардон. — Вспомни, сколько он пережил!
— А мы разве нет? — обиженно спросил Билль. — В конце концов, как бы это ни казалось незначительным, но ведь тем, что у него Филь, он обязан нам! Мне кажется, мы с ней были знакомы немного раньше, чем он.
Он с размаха спустил ноги на пол.
— Так что я пошел сюда и немного отдохнул.
— Очень разумно, мой дорогой, — отозвалась миссис Кардон. — Скажи, не правда ли, здесь холодно?
— Холодно? — переспросил Билль. — Я чуть не спекся. Вот гляди…
Он встал, подошел к ней, шлепая туфлями, и взял ее за руку.
— Но ты же простудилась, клянусь Богом! Бедная маленькая женщина! Нет, нет! Ни слова! Ты будешь делать все, что я скажу!
Он отвел ее к дивану, закутал ее, потом позвонил и, когда вошла прислуга, сказал:
