Когда кончились годы моего обучения медицине и я вышел пешком из Праги, унося в заплечном мешке напечатанный на пергаменте диплом, в коем меня именовали доктором этого высокого искусства и причисляли к сословию лекарей; когда я в течение долгих дней неторопливо шагал по прекрасной Богемии, держа путь на юг и на все явственнее и ближе сверкающую синеву лесов; когда я наконец очутился среди родных лесов, где решил поселиться навсегда, чтобы служить людям, — тогда я был единственным в этих краях повидавшим и нечто другое, остальные выросли здесь и видели только привычное им с ранней юности. Тот, кто сроднился с холмами, на которых растут приветные деревья, и с теряющимися вдали горными кряжами, тот, кто полюбил сумрачную синеву этих отвесных стен и сверкающий над ними воздух, тот охотно возвращается в горы и леса. Я вернулся на родину не с тем, чтобы здесь разбогатеть, но чтобы работать в этих долинах, где бегут горные ручьи, и на холмах, что зубчатой еловой каймой вырисовываются на фоне белых облаков, — вернулся, чтобы оказывать местным жителям посильные услуги. Я был еще очень молод. Во всей нашей стороне на много миль вокруг не было ни одного врача, а только знахарки, лечившие травами и понаторевшие в этом искусстве, да кое-какие ведуны из мещан или крестьян, научившиеся оказывать первую помощь при несчастных случаях; у некоторых лавочников имелись носилки, а также пузырьки с настойками и отварами на продажу, и люди охотно покупали их и ставили в шкаф — на всякий случай. Те же, что впадали в тяжкий горячечный недуг, умирали без помощи в лесном безлюдье, тогда как человек со знаниями и опытом мог бы их спасти. Когда я подошел к невзрачной отчей хижине, стоявшей не там, где ныне находится мой дом, который я в защиту от ветров и непогоды поставил в укромной лощине, но, подобно другим лесным хижинам, расположенный на холме, что ныне возвышается над моим садом, — ибо люди здесь строились на холмах, там, где начинали корчевать пни, чтобы кругом простирались поля и луга и чтобы прорубленные в деревянных стенах оконца далеко сверкали отраженным солнечным светом, — когда я шагнул в эту невзрачную хижину, на крыше которой, как и на других подобных строениях, лежало много камней, я сказал: «Благослови вас бог, батюшка, и вас, сестрицы, я вернулся, чтобы уже не расставаться с вами, освободите же мне боковушу, что глядит на высокий лес, я разложу в ней вещи, которые прибудут ко мне в ящиках из Праги, расставлю свои склянки и стану здесь жить и пользовать больных».
Отец как стоял в стороне, так с места не двинулся, не решаясь поздороваться с сыном, который выучился на доктора и собирался лечить людей там, где никогда и слыхом не слыхали ни о каких врачах. Сам он всю жизнь был бедняком, и были у него только две коровы да клочок поля и луга, от которых он кормился. А сын тем временем сбросил с плеч мешок, сложил на скамейку берет и узловатую палку, взял отца за руку, а другой рукой обхватил его за плечи в грубом сукне и поцеловал в щеку с давно небритой седой щетиной, на которую свисали пряди гладких седых волос. Отец заплакал, да и сын едва сдержал слезы. А потом поздоровался с сестрами — со старшей и младшей.
— Здравствуй, Люция, здравствуй, Катарина, мы теперь заживем вместе и будем жить хорошо.
Мы сразу же взялись за мое устройство. Сестры опростали шкафы, и отец помогал им выносить женскую одежду, какая попадала ему под руку, да и пастушок Томас, что теперь у меня при лошадях, — отец взял его в дом работником в их небольшом хозяйстве, — придя домой к вечеру, суетился вместе с нами. Большой гардероб, всегда, сколько я ни помню, стоявший в боковуше и занимавший большую ее часть, общими усилиями Томаса, отца и сестер, а также при моем участии был выдворен из комнаты, а на его место из просторной горницы перекочевал обеденный стол, он должен был временно заменить мне письменный. Отец решил на тот срок, покуда будет изготовлен новый, удовлетвориться для наших трапез давно отслужившим столом, ютившимся в сенцах на инвалидном положении; шкафчик из большой горницы, куда складывали гвозди, буравчики и другую мелочь, отныне предназначался для хранения лекарств, которых я ждал из Праги; Люция между тем кликнула женщину из нижних домов, чтобы она помогла нам мыть и скрести полы. И среди всей этой суматохи меня позвали к первому больному.
Работник Майльхауэра уже неделя как слег, и чем только его ни пичкали по совету домашних и знакомых, ничто ему не помогало. Прослышав о моем приезде, они сразу же послали за мной. Я не мешкая отправился в этот неблизкий путь — сначала лесом, потом через Таугрунд, а затем тальником и, наконец, полями. Когда я прибыл на место, в доме уже зажгли огни. У парня, лежавшего в постели, был сильный жар от простуды. Я мало чем мог быть ему полезен, у меня не было с собой самого необходимого, однако с помощью воды и компрессов, смены тепла и холода, я сделал все от меня зависящее, а также предписал ему строгую диету. Вся семья собралась вокруг и глаз с меня не сводила — им еще не приходилось видеть врача. Когда я возвращался домой, в небе ярко горели звезды, а понизу стлался легкий туман. На взгорье охватил меня влажный лесной воздух, от которого я уже отвык, так как в городе воздух сухой и насыщен пылью. Впрочем, вечер стоял теплый, лето еще только клонилось к осени.
Когда я вернулся к своим, в большой горнице ярко горел светец, здесь было светло как днем. Катарина затеплила свечу и повела меня в боковушу поглядеть, как она ее убрала. Из комнаты вынесли большой сундук, и она стала куда просторнее. Место сундука заняла кровать, застланная белоснежными простынями и обещавшая усталому телу блаженный отдых. Стол, который мне внесли, тоже отскребли добела, под ногами скрипел песок, коим усыпали влажный пол. Оба окна распахнули настежь, затопили даже печку, чтобы высушить и проветрить помещение. Я поблагодарил Катарину за ее труды, и мы вернулись в горницу. Отец не замедлил спросить, как здоровье батрака Майльхауэров, — в нашей местности все знают друг друга и принимают друг в друге живое участие. Я сказал, что он лежит в горячке, покамест трудно сказать что-нибудь определенное, завтра я снова у него побываю и надеюсь вскорости поставить его на ноги.
— Сделай это, сынок, — сказал отец, — непременно сделай.
Взятый из сеней стол-инвалид был уже накрыт белой скатертью и уставлен тарелками и приборами. Чтобы придать ему устойчивость, к сломанной ножке привязали палку. Принесли ужин, и мы всей семьей сели за трапезу. Среди кушаний я увидел бутылку вина, отец был извещен о моем возвращении — он только не знал точного дня — и, чтобы отпраздновать это событие, заранее припас бутылку. Мы отдали должное угощению и распили вино, после чего разошлись на покой. У сестер была своя спаленка, выходившая на огород, в ней стояли две кровати и укладка, где они хранили свои уборы, а возможно, и другие сокровища, какими успели обзавестись. Томас отправился в сенной сарай, а отец улегся на супружескую кровать в большой горнице. Он рано потерял жену, так что мать свою я едва помню. Я закрыл оба окна, разгреб жар в печи, чтобы не дать ей слишком разогреться и, до того как впервые опуститься на свое ложе, помолился богу, чтобы он благословил мои труды.
На другой день я с раннего утра отправился проведать своего пациента. Когда я вернулся, на моих окнах висели две хорошенькие белые занавески, которых вчера здесь еще не было. Катарина сшила их из добротного полотна. Я обрадовался занавескам и поблагодарил сестру. Меня ждало уже несколько человек, нуждавшихся в совете и помощи. Я радушно приветствовал их и не отверг их скромных подношений. Каждого в отдельности я принял в боковушке, где на столе еще не лежало ни клочка бумаги, а только моя палка и берет. Отцу все это доставляло огромную радость, он расхаживал по дому с сияющим лицом. Сестры тоже приоделись в мою честь, такими нарядными я их еще не видел. После обеда я заказал столяру, жившему рядом, новый письменный стол, полагая, что это будет достойным употреблением первого моего заработка, а затем отправился с визитом к тем больным, которые не могли прийти сами и прислали просить, чтобы я их проведал.
Так оно и пошло. Несколько дней спустя прибыли ящики с моим лечебным снарядом, — я в Праге поручил их вознице, с тем чтобы он их мне переправил. Я разобрал ящики и разложил их содержимое по местам. Все устроилось как нельзя лучше. Пузырьки с лекарствами я частью убрал в шкафчик, частью разместил на столе, остальное рассовал по ящикам стола и комода до того времени, пока будет готов аптечный шкафчик, который я собирался заказать и уже вычертил на бумаге. Книги расставил на комоде, а на стол сложил писчую бумагу, чернила и перья, чтобы записывать, какие лекарства я в разное время давал больному, а также какое прописал кому леченье, во избежание ошибок, которые могли бы оказаться роковыми. Во вторую половину дня солнце так настойчиво заглядывало ко мне в окна, что, придя домой, я предпочитал задергивать занавески, и в комнате разливался приятный полусвет, так как белые занавески не преломляют солнечных лучей, а только их смягчают; что, впрочем, не мешало иному проказнику лучу то здесь, то там найти лазейку и вычертить на белом полу солнечный кружочек. Ставни в моей комнате были деревянные, но доски пригнаны вплотную и местами даже украшены резьбой. У задней стены уместилась скамья, примыкавшая к печке, и все блистало урядливостью и чистотой. Сестры содержали и остальные комнаты в образцовом порядке, какого прежде у нас не бывало. Дрова, коими летом постепенно запасались на зиму, были сложены в аккуратные поленницы, улица перед домом каждодневно подметалась. Люция, считавшая себя искусной поварихой, старалась стряпать что получше, а я уже был в состоянии вносить в домашние расходы свой пай.
