ФРИДОЛИН
Гизела с нетерпением ожидала его в своем замке, он расхаживал, очарованный весной, перед фасадом, одетый в лохмотья. В зале, где царила Гизела, у бедняги сжалось сердце в ответ на замечание: «Ты только и делаешь, что лжешь», — его дрожащие губы не смогли произнести ни слова, и он покраснел как рак или как школьник, не знающий урока. «Это лентяй, у которого нет фантазии, чтобы выдумать новеллу, и негодный любовник», — услышал он рядом с собой; это был хозяин замка, не нашедший более обходительных выражений. Недавно одна барышня подарила мне книгу, в ней шла речь о некоей Гизеле, от которой я никак с тех пор не могу отделаться. Гизела обратилась к тетушке с просьбой о помощи, та ответила: «Будь спокойна, моя голубка». Дочь в зале еще с полгода провожала взглядом стремительно удалившегося, если только это не звучит преувеличенно. Правда же в том, что мысли ее были несколько мелочны, что должно было бы ему помешать поклоняться ей и пренебречь ради нее своим долгом поэта. После обеда он отправился на прогулку и вернулся в город насквозь мокрый. Фридолин, так его звали — нет, подумать только! Порой он совсем не напоминал учтивого пажа у Шиллера. О, как любил он свою Гизелу, его любовь была столь серьезна, сколь я нахожу ее забавной. Авторы похожи на злобных женщин! Если бы Гизела уже не получила имени, нам могло бы прийти в голову украсить ее именем Эдит, выглядела она корделиански; размышления, похоже, не входили в число ее занятий. Тем больше этому предавался каталонец, впавший из-за нее в благочестие, украсившее его душу, но не дух. Дело в том, что он ежедневно размышлял об одном и том же, насколько она мила, и все же она не была такой, но из-за того, что она такой не была, она именно была такой. Логика любви очень смешная. Любящие радуются, когда становятся смешными, исходя томлением до полусмерти. Она была восхитительнейшей соплячкой, стройной и белокурой, и умела выглядеть серьезной и величественной, Боже мой, так что глупейший из всех вертопрахов попался на это, хотя и заслуживал к тому времени, чтобы его обозвали верблюдом. Разве он не расхаживал, как неловко открытая банка сардин, без всякого благородства манер, шапка на затылке, с изнанки повытертая и до тысячи раз подброшенная с радостным ликующим криком маленьким мальчишкой в лесу, зеленое пристанище которого он предпочитал всем прочим, подброшенная среди елей, дубов и буков и вновь пойманная? Мы дрожим от возмущения, сообщая об этом. Далее упомяну настырного типа, с наилучшими намерениями ходившего кругами вокруг Фридолина, чтобы уберечь его от неверных шагов и так далее, постоянно качавшего головой и произносившего: «Так не годится». Наш романтик, будь его воля, пришиб бы его за это. Разве она уже не одарила его многообещающей улыбкой, и что же? По вечерам он произносил «Отче наш», тем не менее все оставалось по-прежнему. Отец Небесный предпочитает бросать чад своих на произвол судьбы, чтобы они не воображали себе лишнего, а упражнялись в неколебимой вере. Под другим именем, но с тем же лицом он ходил в одно питейное заведение, где какая-нибудь кельнерша сочувственно гладила его всклокоченные волосы. За это он приветствовал любую из них на улице поклоном, будто перед ним были настоящие дамы. Бегал он резво, что твоя лань, зато стихов не писал вовсе. Храня верность своей госпоже, он понимал преданность не слишком буквально, а достаточно вольно, и целовал халде, которую он угощал в пригородной забегаловке колбасой, жирную от этого угощения руку, ручка была, надо сказать, такая жесткая, заскорузлая, какую только можно себе представить, так что Теодору, как-то затеявшему чистку чужой кожи, пришлось тереть ее, словно пол шваброй. Это пугало дало ему свой адрес, которым он при случае собирался воспользоваться, а потом он, словно настоящий воздыхатель, таился у жилища Гизелы с песнями в блаженно мечтательной груди. Музыканты предлагали ему свою помощь, от которой он с изысканной вежливостью отказывался. В каждом своем движении он казался себе вызывающим симпатию, поднимал взгляд на ярко освещенные окна дворца и оставался настоящей волосатой обезьяной. Внутри делать было нечего, а снаружи вечер зеленел от вечерне-ясного, прохладного освещения: морозные ночи лета вставали над красотой и точностью его гизелианских ощущений, в мыслях и хрустальном покое своих фантазий он целовал край ее платья, поэтически одаренный талантишко и мальчишечка. «Ах ты, рехнувшийся от счастья болван», — говорил он себе и радовался, что не осталось у него гордости, после того как его охладили сосульки жары, отчужденный чуждостью, коварно таящейся в любой приязни. Поскольку поблизости как раз оказалась церковь, с цветистыми капителями, классическими фронтонами и железными воротами за высокими колоннами, он вошел в нее и преклонил колени. Ночью ему виделись разные лица, однако лик Эдит развеял этот морок, он спал как дитя Моисей в ковчежке среди тростника, окруженный, словно радостной материнской заботой, сном без сновидений, а наутро проснулся канадцем.
«МАЛЕНЬКИЕ ТАНЦОВЩИЦЫ, ПЛЯШУЩИЕ ДО ИЗНЕМОЖЕНИЯ»
Когда начал публиковаться Франц Кафка, среди первых отзывов были такие: «Появился молодой автор, пишет в манере Роберта Вальзера». Кафка не был подражателем Вальзера, но сравнение было совсем не беспочвенным. Известно, что Кафка любил читать Вальзера вслух, словно на публике, с чувством погружаясь в звучание каждой фразы. Тогда, в начале двадцатого века, среди почитателей писателя были авторы с очень тонким литературным слухом: Гуго фон Гофмансталь, Кристиан Моргенштерн, Герман Гессе, Вальтер Беньямин. И все же судьба Вальзера, и литературная и человеческая, складывалась совсем не просто.
Роберт Вальзер родился в 1878 г. в швейцарском городе Биль, в многодетной семье мелкого коммерсанта. Дела отца шли неважно, и мальчику не пришлось закончить гимназию. В четырнадцать лет его отдают в учение в местное отделение кантонального банка. Три года спустя учеба заканчивается, и Вальзер начинает долгое странствие, перебиваясь кратковременными заработками на разных мелких должностях в конторах и банковских учреждениях Швейцарии и Германии. Мысли его уже тогда были заняты совсем другим: поначалу он попытался стать актером, но безуспешно, затем все больше времени отдавал литературе. В 1898 г. в печати впервые появляются его стихи, на следующий год — проза. В течение нескольких лет небольшие сочинения публиковались в разных периодических изданиях. В 1904 г. выходит его первая книга, озорные, мастерски стилизованные «Школьные сочинения Фрица Кохера», написанные от лица недалекого гимназиста, пытающегося — не слишком удачно — понять происходящее вокруг него.
В 1905 г. Вальзер предпринимает серьезную попытку войти в литературную жизнь и отправляется в Берлин, где уже обосновался его старший брат Карл, ставший к тому времени достаточно известным художником. Роберт Вальзер получает предложение от издателя Бруно Кассирера и в течение нескольких недель пишет свой первый роман, «Дети семейства Таннер», в котором без труда узнается его собственное детство, отношения с братьями и сестрами. Роман публикуется в 1907 г., Вальзер тут же пишет следующий роман, «Помощник» (опубликован в 1908 г.), напоминающий о недолгом времени, проведенном им в должности ассистента эксцентричного изобретателя Карла Дублера. Затем следует еще один роман, «Якоб фон Гунтен» (1909), рассказывающий об ученике странной школы. И здесь не обошлось без автобиографических мотивов: по приезде в Берлин Вальзер посещал школу для домашней прислуги и даже недолгое время прослужил в замке одного из дворянских семейств Верхней Силезии.
Вроде бы успешно начавшаяся карьера Р. Вальзера не получает продолжения. Неуживчивость, нежелание считаться с привычными нормами не облегчали ему существование ни в литературе, ни в жизни. Отношения с издателями никак не складываются. Свои небольшие тексты, жанр которых чаще всего не поддается традиционному определению, Вальзер публикует в периодике. В 1913 г. он внезапно, словно обратившись в бегство, оставляет Берлин и возвращается в Швейцарию, где и остается до конца жизни.
На протяжении более чем десяти лет Вальзер ведет внешне ничем не примечательное существование. Он пишет множество небольших вещей, публикуя их в газетах и журналах у себя на родине и в других странах, где выходили издания на немецком языке. Заработков хватает только на то, чтобы кое-как сводить концы с концами, но Вальзер продолжает писать в своей манере, игнорируя известные рецепты успеха. Не волнуют его и события общественной жизни.
Где-то шла мировая война, совершались революции, разражались экономические катастрофы, а житель маленькой страны, упрямо отгородившейся от остального мира, словно и не замечал на улицах швейцарских городов ни русских большевиков, ни итальянских анархистов. Действительность лишь изредка случайным замечанием проскальзывала в его миниатюрах, представлявших собой, в сущности, непрерывную хронику его внутренней жизни. По сути, он всегда писал о себе самом. Вальзер был как большой ребенок, отказывающийся взрослеть, не желающий принимать на себя общественных обязательств. Писал о самых ничтожных вещах, да и интересовали его не столько эти вещи, сколько переживания, которые он по этому поводу испытывал. Он постоянно доказывал, как много может сказать о какой-нибудь мелочи тот, кому есть что сказать. Свои короткие произведения он называл «маленькими танцовщицами, пляшущими до изнеможения». Он бывал чрезвычайно ироничен, но ирония эта мягкая, то и дело неожиданно соскальзывающая в бездонную сентиментальную грусть.
