Психея, внезапно остановленная этой преградой и притом изнемогшая от боли и усталости, ибо она провела целую ночь без сна, прилегла под деревцами, пышно разросшимися на влажной почве. Это ее и спасло.
Мгновенье спустя в том же самом месте появились два клеврета ее ненавистницы. Овраг помешал им пройти дальше, и они с минуту постояли, осматривая его. Психея подвергалась великой опасности, так как один из них наступил ногой на ее платье, но думая, что красавица столь же далеко от них, сколь на самом деле она была близко, он сказал своему спутнику:
— Мы напрасно ищем ее здесь: в таких местах ютятся только птицы. Наши сотоварищи окажутся счастливее нас. Мне жаль девушку, которую мы ищем, ибо госпожа наша не та, за кого ее принимают: посмотреть на нее — так подумаешь, что она сама нежность, но я бы назвал ее самой мстительной и жестокой женщиной, какую только можно встретить. Уверяют, что Психея оспаривает у нее первенство в красоте; этого достаточно, чтобы привести Венеру в бешенство, чтобы превратить ее в львицу, у которой похитили детенышей; ее соперница хорошо сделает, если поостережется попасть ей в лапы.
Психея отчетливо расслышала эти слова и возблагодарила случай, который, повергнув ее в смертельный страх, дал вместе с тем и совет, которым не следовало пренебрегать. К счастью для нее, эти люди почти сразу же ушли.
Не успела она немного успокоиться, как на другой стороне оврага новое зрелище вызвало у нее новое удивление. Ей предстала олицетворенная старость — старец, несущий за спиной рыбацкие сети и в рыбацком наряде; волосы его ниспадали на плечи, а борода достигала пояса. Он был очень красив и бел, как лилия, хотя и не столь свеж. Чело его было изборождено морщинами, самая юная из которых была едва ли не сверстницей всемирного потопа. Поэтому Психея приняла его за Девкалиона[51] и, опустившись на колени, сказала:
— Отец рода человеческого, защити меня от врагов, которые меня ищут!
Старец ничего не ответил: сила ее чар лишила его речи. Он уронил свои сети на землю, завороженный так, как это могло бы с ним быть в юные годы, и забыл об опасности, которая ему грозила, если бы он попался на глаза ненавистникам Психеи, после того как переправит ее на другой берег. Мне так и кажется, что я вижу одного из троянских старцев, которые при виде Елены готовятся к войне. Он не страшился смерти — ему гораздо важнее было спасти существо, столь несчастное, как наша героиня. Настоятельная потребность в его помощи заставила его отложить до более подходящего случая восклицания, обычные при таких обстоятельствах. Он перешел на другую сторону оврага, где находилась Психея, и приветствовал ее с изяществом и почтительностью человека, способного на нечто лучшее, чем обманывать рыб.
— Прекрасная царевна, — сказал он, — ибо, судя по твоим одеждам, ты по меньшей мере царская дочь, — поклонение подобает лишь богам. Я же смертный, обладающий только этими сетями, да еще кое-какими пустяками, которыми я обставил несколько выветрившихся скал на склоне этой горы. Это убежище принадлежит тебе так же, как и мне. Я его не покупал; его создала сама природа. Не опасайся, что твои враги вздумают тебя здесь разыскивать: если на земле есть место, где можно не бояться преследователей, то именно здесь; я уже давно убедился в этом на собственном опыте.
Психея приняла предложенный ей приют. Старец помог ей спуститься на дно оврага: он шел впереди и указывал ей, как надо ставить ногу то туда, то сюда; переход был небезопасен, но боязнь придает храбрости — если бы Психея не спасалась от Венеры, она никогда не решилась бы на то, на что дерзнула сейчас.
Главная трудность заключалась в том, чтобы перебраться через поток, который бежал по дну оврага. Он был широкий, глубокий, быстрый, «Где ты, Зефир?» — воскликнула Психея. Но Зефир был далеко — Амур отпустил его, получив заверения, что наша героиня не посягнет на свою жизнь, коль скоро ей это воспрещено, и вообще не сделает ничего неприятного Амуру. И в самом деле, она ни о чем таком больше не думала. Им помог при этом переходе переносный мостик, который старец после переправы оттащил в сторону. Это был полусгнивший ствол дерева с перилами из двух ветвей ивы. Его перекинули через реку, укрепив оба конца на двух больших камнях, между которыми и текла река. Психея благополучно перешла на другой берег, причем подниматься оказалось не труднее, чем спускаться.
Затем возникли новые препятствия. Пришлось без конца карабкаться по склону горы, поросшему лесом, настолько густым, что там было не светлей, чем в обители вечного мрака. Психея следовала за старцем, держась за его платье. После немалых усилий они добрались до небольшой прогалины, служившей различным целям: тут были и сады, и главный двор, и передние дворы и подъезды этого обиталища. Они доставляли цветы, немного плодов и прочие блага владельцу этого поместья.
Оттуда они поднялись к жилищу старца по ступенькам и площадкам лестницы, единственным архитектором которой была природа: стиль ее, правду сказать, слегка смахивал на тосканский. Дворцу этому заменяли крышу пять-шесть деревьев поразительной высоты, корни которых ушли глубоко в расселины скал.
Две молодые пастушки, сидевшие там, присматривали за пятью-шестью козами, щипавшими траву шагах в десяти от них, и что-то пряли с такой грацией, что Психея невольно залюбовалась ими. Они были достаточно красивы, чтобы соперница Венеры обратила на них внимание. Младшей было около четырнадцати лет, старшей уже исполнилось шестнадцать. Они приветствовали ее с простодушием, в котором, однако, чувствовался живой ум, и в то же время не без легкого смущения. Но больше всего убедило Психею в их уме восхищение, которое они проявляли, глядя на нее. Психея поцеловала их и сделала им небольшой сельский комплимент, лестно отозвавшись об их миловидности и приятных манерах. Ответом ей был румянец, разом окрасивший их щеки.
— Ты видишь моих внучек, — сказал Психее старец. — Их мать умерла полгода назад. Я воспитываю их с таким старанием, как если бы они не были простыми пастушками. К сожалению, они никогда не покидали этой горы и потому неспособны служить тебе как следует. Разреши им все же отвести тебя в их жилище — ты, наверно, нуждаешься в отдыхе.
Психея не заставила себя упрашивать, она охотно легла в постель. Обе девушки раздели ее, невинными знаками и подмигиваниями выражая при этом, — но так, чтобы Психея не замечала, — свое восхищение прелестями красавицы, способными внушить любовь к ней не только им самим, но и всем на свете. Психея воспользовалась их постелью и возлегла на простыни, переложенные лепестками роз. Аромат этих цветов и усталость, а может быть, иные средства, к которым прибегает Морфей, тотчас же усыпили Психею. Я всегда считал, да и теперь полагаю, что сон есть неодолимая сила: с ним не могут бороться ни судебная тяжба, ни душевная скорбь, ни любовь.
Пока Психея спала, пастушки сбегали за фруктами. Когда она проснулась, ее угостили ими, предложив запить молоком: в этих краях не знали другой еды. Здесь питались по способу первобытных людей; правда, всё подавалось гораздо чище, но изготовлено было самой природой.
Старец спал в выемке, образовавшейся в скале. Постелью ему служила кучка мха, на которой он и расстилал все принадлежности бога Морфея. Другая выемка, более просторная и богаче обставленная, была обиталищем девушек. Множество мелких изделий из тростника и древесной коры заменяли в них обои, плюмажи, фестоны, корзины с цветами. Дверь, ведущая в скалу, служила также и окном, как на наших балконах, и, так как перед нею расстилалась прогалина, она открывала обширный, разнообразный и приятный вид на местность — старец срубил деревья, мешавшие любоваться пейзажем.
Меня затрудняет одно: как описать дверь, служившую также окном и похожую на дверь наших балконов, притом описать так, чтобы деревенский характер ее был сохранен. Я так и не мог уразуметь, как все это было устроено. Достаточно будет сказать, что в этом обиталище не было никакой дикости, хотя вокруг все было диким.
Психея, осмотрев дом, объявила старцу, что хотела бы с ним побеседовать и пригласила его сесть рядом с ней. Он сначала отказывался, ссылаясь на то, что он простой смертный, но затем согласился. Обе девушки вышли.
— Тебе нет смысла, — сказала наша героиня, — скрывать от меня свое истинное положение. Ты не всю жизнь был рыболовом и говоришь правильнее, чем человек, имевший дело лишь с рыбами. Не может быть, чтобы ты не знал свет и не беседовал с вельможами. По происхождению ты много выше того, чем кажешься: твое обращение, разговор, воспитание, какое ты дал внучкам, даже сама опрятность этого жилища ясно говорят мне об этом. Прошу тебя, дай мне совет. Еще вчера я была счастливейшей женщиной в мире. Мой муж был влюблен в меня, он считал меня красавицей, а муж мой — бог Амур. Теперь он не желает больше, чтобы я была его женою; он не позволил мне даже стать его рабыней. Я несчастная бродяжка, которая всего боится: малейший ветерок внушает мне ужас, а еще вчера я повелевала Зефиру. При моем утреннем туалете присутствовало сто самых красивых и самых искусных нимф, они были счастливы услышать от меня хоть слово и, отходя от меня, целовали край моей одежды. Поклонение, забавы, театральные зрелища — во всем этом у меня не было недостатка. Стоило мне чего-нибудь пожелать, как мое желание тотчас же исполнялось, даже если желанный для меня предмет находился на краю света. Мое блаженство было так велико, что я уже не замечала ни новых нарядов, ни новых удобств. Я утратила все эти блага, утратила их по своей собственной вине, без всякой надежды когда-либо их вернуть: Амур слишком сильно разгневан. Я не спрашиваю тебя, перестану ли когда-нибудь его любить: это невозможно; я не спрашиваю тебя также, перестану ли жить, ибо избавиться от страданий мне запрещено. «Остерегись, — сказал мне мой муж, — посягать на свою жизнь!» Вот на какое существование я обречена: мне запрещено даже положить конец моей жизни. Увы, не сметь отчаиваться — это предел отчаяния. Но если я все же решусь на отчаянный шаг, какая кара ждет меня после смерти? Что ты мне посоветуешь? Влачить ли мне жизнь в вечной тревоге, страшась Венеры, ежеминутно боясь попасть на глаза слугам ее ярости? Если я окажусь в ее руках, — а это неминуемо случится, — она обречет меня на бесчисленные муки. Не лучше ли мне уйти в мир, где она лишена всякой власти? В мои намерения не входит вонзить в себя кинжал: боги да не допустят, чтобы я так ослушалась Амура! Но если я буду отказываться от пищи, если я позволю излить на меня свою ярость аспиду, если я случайно найду аконит и положу крупицу его себе на язык, велика ли будет моя вина? Неужели мне запрещено даже умереть от печали?
