– Право?
– Прямо с Монте-Мария.
– Гм!
– И не без добычи.
– Что ж приобрели?
– Вещицу…
– Редкую?
– Веков двадцать назад не была редкостью, правда; зато теперь…
– Покажите.
– За тем и пришел.
Иван Петрович Сочин (так звали антиквария) вынул из шляпы фуляр, из фуляра сверток бумаги, а из бумаги заржавелую медную лампу с носиком.
– Ба, знакомая!
– По описаниям как не быть знакомой? Например, в «Собрании Древностей»… есть оно у вас?
– Нет.
– Купите; занимательная книга с печатными изображениями, отчетливо…
– Случится, куплю; а что дали за эту лампочку?
– Отгадайте.
– Не знаю.
– Ну, примерно?
– Право, не знаю, что она стоит здесь.
– Два пиастра; дорого?
– В окрестностях Неаполя дешевле.
– Где же это в окрестностях Неаполя?
– В Пуцоло, например.
– Стало, находят и там.
– Зачем находить? Там их делают.
– Что делают?
– Всякого рода древности, и за такую лампу дайте карлино – отдадут с радостью.
– Ну, уж извините, чтоб эта была сделана, не поверю.
– Как хотите.
– Сейчас видно, что древность и что свежая вещь; этим проведут ребенка разве!
– Или антиквария.
– Я не антикварий.
– Так любитель антиков.
– Что ж из этого?
– Только то, что ручаюсь чем угодно за юность большей части добытых вами древностей.
– Вы проиграете.
– Не думаю.
– Да уж я вам говорю, проиграете.
– Все-таки не думаю.
– Ну, ну, какое пари?
– С моей стороны, две, а хотите, три дюжины точно таких ламп, как эта, и по экземпляру всех медалей, купленных вами здесь.
– Ведь только жаль вас, а то бы…
– Не жалейте, пожалуйста.
– Я честный человек, извольте видеть, и таких пари не держу…
– Напрасно.
– Напрасно? А где бы, например, взяли вы дубликаты медалей?
– Хотите знать?
– Хотел бы.
– Ничего нет легче, – отвечал я с уверенностью, которая заметно смутила Ивана Петровича, – но если Доминик чрез час принесет медали, уступите ли вы лучшую вещь из вашей коллекции?
– Сребренник?
– О, нет!
– Так окаменелый глаз кита?
– И не глаз кита.
– Что ж?
– Фунт Жуковского табаку.
Едва я произнес свое скромное требование, как антикварий схватил шляпу, трость и выбежал из комнаты, не удостоив меня ни одним словом. Иван Петрович был очень разгневан еще более потому, что, казалось, в сердце его запала искра сомнения.
По уходе его я вздохнул свободнее. Будь он истинный любитель древностей, конечно, я не позволил бы себе разочаровывать его и охотно набавил бы лет хоть по тысяче на каждый добытый им антик.
Он ушел, а я стал лепить из глины бюст Доминика. К обеденному часу вместо бюста вышел вздор, и, возвратив глине первобытный вид ее, я пообедал наскоро, наелся винограду и лег отдохнуть в ожидании Крозеля. В семь часов Крозель явился.
– Какова аккуратность? – воскликнул он. – Я обещался быть в семь; взгляните: семь без пяти минут; эти пять минут я хотел было простоять на лестнице. Есть сигара?…
– Есть все, что угодно, – отвечал я, усаживая Крозеля на кушетку и пододвигая к нему несколько сигарных ящиков.
– Чем же мне выкупить такое роскошное угощенье?
– Разумеется, рассказом.
– Про милорда?
– И прежде всего про себя.
– А вы станете смеяться?
– Только над серьезными несчастиями.
– Жестокосердный!
– Как быть!
– Суди же вас небо! Делать нечего: обещал – надо выполнить.
– Надеюсь!
– С чего ж начать?
– Говорю, с вас самих.
– Неужели с самого начала?
– С минуты рождения.
– Будь по-вашему, – сказал Крозель.
Он перевел дух; я пододвинул кресло к кушетке и приготовился слушать.
– Отец мой, – начал француз, – родом из Дижона и журналист, по свойствам сердца страстный любитель прекрасного пола, женился в молодости на дочери суконного фабриканта. На двадцать втором году от рождения я лишился отца и наследовал право издавать отцовский журнал, и первая статья, сочиненная мною с большими усилиями, не имела, как говорили, здравого смысла: ее осмеяли завистливые сотоварищи, и из двух тысяч подписчиков осталось к концу года только четверо – очень немного! Я предпочел драматическое поприще и написал в бенефис претрогательную пьесу. Я сидел в оркестре, и в начале пьесы зрители смотрели на меня с любопытством, в средине – пьесу освистали, а в конце увенчали голову мою не лаврами, а печеными яблоками и выгнали вон. Оставался в ресурсе – латинский язык.
– То есть марсельский patois, – перебил я, смеясь от всего сердца.
– Как бы то ни было, – продолжал француз, – а не встреться со мною l'inspecteur des hautes йcoles!..
– Вся новая генерация Екатеринославля говорила бы и поднесь марсельским наречием.
– Не думаю; ученики попадались претупые… Впрочем, это дело не мое; а все-таки возвратился я не с пустыми руками в Париж; и не проживи я собранных в России пяти тысяч франков…
– Следовательно, вы их прожили?
– Я прожил их и дал себе честное слово застрелиться, если не найду средств жить прилично.
– Нашли ли ж вы это средство?
– Нет, – отвечал Крозель.
– А честное слово?
– То есть лишить себя жизни?
– Да.
– Я расчел впоследствии, что человек с умом умереть с голоду не может, и решился ждать. Благоразумное решение мое, как видите, не осталось безуспешным; и как ни скучно возиться с полоумным милордом, а все-таки двенадцать тысяч франков не валяются на улице.
– Стало быть, милорд ваш…
– Отчасти сумасшедший.
– А пункт помешательства?
– Недоступен уму тех, которые не знают истории милорда. Он путешествует по целому миру… как вы думаете, для чего? – спросил Крозель.
– Мудрено отгадать.
– Да, нелегко, ручаюсь.
– А с какою целью путешествует милорд?
– С целью позабыть бесшерстную обезьяну!
– Что за вздор?
– Честное слово!
– И вы до сей минуты не рассказали мне историю милорда, Крозель!
– Не рассказал и не расскажу сегодня, потому что должен немедленно возвратиться к должности.
– Из чего ж состоит она, эта должность? Неужели неотлучно быть при англичанине?
– А вы думаете, что двенадцать тысяч франков даются мне только потому, что мне нечем жить: когда бы так! Нет, не угодно ли читать ему в каждом городе и ежедневно лист приехавших и отъехавших, играть в шахматы по целым вечерам и пробуждаться среди ночи, если милорду не спится.
– Жаль мне вас, любезный Крозель, а все-таки подавайте историю.
– Долго будет: боюсь опоздать.
– Ну, делать нечего, а завтра в семь часов прошу непременно пожаловать.
– До девяти я всегда свободен и ваш слуга.
В эту минуту в дверях показалась черная собака, которая с лаем радости бросилась на Крозеля.
– Откуда у вас этот пес? – спросил я.
– О, презанимательная история, – отвечал француз. – Он родился от презлобных родителей, проживавших некогда в одном из замков Саксонии. Некто барон Христиан Нордзон получил от отца своего в наследство семью моей собаки и употребил целые два года на воспитание юного пса, которого выучил, во-первых, брать волка прямо за горло, а во-вторых, нырять в совершенстве. Цель изучения второго искусства была чисто филантропическая. Барон заказал куклу в рост человека с предлинными волосами; посредством бечевки, один конец которой прицеплен был к середине куклы, а другой пропущен сквозь кольцо, утвержденное на дне глубокого пруда, барон произвольно заставлял нырять куклу, а собака в свою очередь ныряла за куклой, хваталась за ее волосы и вытаскивала на берег. Смотря на точное исполнение своих приказаний, барон приходил в восторг. В прошедшую весну он занемог. Врачи предписали морские ванны и отправили его в Гавр. Находясь уже в этом городе, раз поутру больной барон отправился на берег моря; собака последовала за ним; барон разделся и бросился в воду; собака, не любившая купаться без цели, осталась пока на берегу; но барону вздумалось нырять: он поднял руки вверх и погрузился в глубину; пес, следя за движениями своего господина, махнул хвостом, взвизгнул и присел поближе к воде; барон, вынырнув на минуту, снова поднял руки и снова погрузился на дно; на этот раз сметливое животное не удовольствовалось ролею простого зрителя и стремглав бросилось за бароном; но, не отыскав длинных волос, украшавших голову куклы (барон стригся коротко), схватило барона за самое горло и, описав с ним большой круг, вытащило его на берег. В продолжение десяти минут заметно было у обоих одно только движение, а именно: движение хвоста животного. Нужно ли прибавлять, что услугу, оказанную собакой, барон мог оценить уже не в здешнем мире… Барона похоронили со всевозможною пышностью, а черный пес достался мне. Находясь в то время в Гавре, я купил его за бесценок, то есть почти даром. Когда же иду купаться, то, конечно, собаки не беру с собою, – прибавил Крозель. – Рассудите беспристрастно, и вы невольно согласитесь, что в смерти своей виноват сам барон: что стоило ему предварительно велеть обстричь куклу a 1а malcontent,[10] а потом уже приучать собаку хватать ее, пожалуй, хоть за нос, лишь бы не за горло?
