Этого Юнис очень не одобряла. Она, как и другие сестрички, обожала Доктора, считавшегося одним из лучших хирургов в Бостоне. И все думали, что он поступил в высшей степени великодушно.
Ещё была мисс Орр, чудаковатая соседка Юнис по комнате. Ей нравились Китс и Шелли, но иногда на три–четыре дня она уходила с головой в «непристойные» книжки, и тогда только пила джин и читала ночи напролёт. Юнис случалось пару раз брать на себя её больных. Что до самой Юнис, он не мог сперва понять, серьёзно ли она относится к своей профессии. У неё, кажется, был какой‑то капиталец, и она брала больных лишь от случая к случаю, чтобы не скучать, но и тогда, по возможности, лишь в дневное время, хотя бывали, конечно, исключения. Пару раз она сопровождала одного состоятельного шестидесятипятилетнего гуся, бравшего её с собой на месяц–другой в качестве медсестры, когда отправлялся на воды, чтобы перебыть там зиму. Она утверждала, что знакома с ним уже давно. Так, наверно, и было — Юнис, безусловно, относилась к числу самых честных женщин, которых он встречал в жизни; но иногда она заставляла его немножко ревновать, немножко подозревать. Так, может быть?.. Нет, ничего такого быть не могло. Ей просто нравился этот старик. Он хорошо ей платил, и поездки вносили в жизнь разнообразие.
Вот на этом незнакомом и дразнящем воображение фоне развивалась их близость. Они решили, что не станут ни терять голову, ни вступать в брак, ни делать другие глупости: просто будут приятно проводить время и хорошо относиться друг к другу. В любом случае, Юнис не собиралась выходить замуж, а он был слишком беден, чтобы жениться, и перспективы для него в то время тоже не просматривались. Может быть, он недооценивал своих перспектив? Может быть, и недооценивал. Почему? Тогда он неправильно понимал всю ситуацию, не мог осмыслить своих чувств к Юнис, осознать их истинную цену. Всё казалось милым приключением, раз Юнис приняла это в таком виде и позволила оставить всё как есть. Только в самом ли деле приняла? Он вспомнил месяц сомнений, почти отчаяния в первую осень — тогда они оба сильно запили, чувствуя, что сейчас сорвутся. Целую неделю он избегал встреч с Юнис, даже не звонил ей. И после этого, когда он, не договариваясь, вдруг пришёл вечером после ужина в Клубе, она удивила его, пригласив подняться в свою комнату. Прежде она никогда не говорила ему, что это допускается правилами общежития: может быть, то, что она умалчивала об отсутствии такого официального запрета, было частью её защиты. А потом, конечно — Боже, Боже — что это было за безумие!
Только вообразить — в комнатке, которая вообще не запиралась. Ключ потеряли! Была опасность — не очень, правда, большая — что вдруг явится кто‑то из сестричек или наведается миссис Бергесс. Однажды так и случилось. Мисс Мак–Киттрик не было весь день, она поздно вернулась и ворвалась как раз в момент, когда они лежали вместе на кушетке. Очень забавно получилось: он резко вскочил и попытался спрятать голые ноги под кушетку. Они попытались принять достойный и невинный вид, но без особого успеха: это было ясно по блеску в глазах мисс Мак–Киттрик и вежливой, но удивлённой улыбке, с которой она поспешно удалилась. Странно, но Юнис, кажется, была чрезвычайно довольна этим случаем. Возможно, она почувствовала, да, наверно, она тогда почувствовала, что, наконец, ни в чём не уступает другим. Не мисс Орр, у которой из‑за её робости никогда не было любовника, но всем прочим. Да, видимо, так. Видимо, так. Она знала, что мисс Мак–Киттрик сейчас всем расскажет, и на неё станут смотреть другими глазами. И теперь она уже станет по–настоящему своей в этом монастыре.
Первая зима была самой милой. Оглядываясь сейчас, он вспоминал её как сплошной безумный смех. Ему почему‑то удавалось смешить Юнис, как никогда никого другого. Отчего это? Любой пустяк, который он ей рассказывал: как он вечно всё забывает, как постоянно совершает бестактности, как теряется перед телефоном, как неуклюж бывал в любовных действах с ней и с её предшественницами (он нашёл в себе силы совершенно откровенно ей об этом рассказывать) — всё это её чрезвычайно забавляло.
Отчасти, несомненно, потому, что он с самого начала мог разговаривать с ней так просто и непринуждённо. Она приняла его в новый мир, где меньше условностей, мир более свободный, светлый и честный. Чувственное и даже непристойное впервые обрело в этом мире своё, притом почётное место. И с открытием этого пришло невероятное ощущение цельности и силы. Он витал в облаках. Он словно стал на фут выше. В присутствии друзей возникала уверенность и ясность, сразу дававшие ему огромное преимущество.
И они это тоже ощущали, не понимая, почему… Но почему ему так легко было говорить с Юнис? Насколько легче, чем, например, с Дейзи?
Отчасти, наверно, потому, что он ощущал превосходство своего ума и общественного положения, хотя, Бог свидетель, не придавал большого значения ни тому, ни другому. И всё равно, вероятно, из‑за этого. С ней он чувствовал себя свободно, как ни с кем. Она всегда радовалась его приходам, всегда была приветлива, всегда ждала развлечения. И никогда не упрекала его, если он отсутствовал дольше обычного, не спрашивала, почему он не пришёл раньше или где был; никогда не писала ему, не звала к телефону — просто ждала, что он опять появится. Когда же он, наконец, набирал Бэк–Бей 21307, сразу весело отвечала: «Алло?» «Можно Карла Второго?» «Извините, вы, кажется, ошиблись номером. Здесь нет ваших знакомых». «Обязательно есть!» «Да, действительно, ваш голос мне кого‑то напоминает…», и потом смешок, приглушённый рукой с платочком, а через четверть часа — встреча у двери, и они поднимаются на четвёртый этаж по потёртой лестничной дорожке. А там — тусклый дубовый столик в комнате, пейзаж с закатом над рекой, одёжный шкаф, где на полке среди шляпных картонок ждёт бутылка джина, низкая кушетка с расстеленным пледом, цветастый календарь на стене, кушетка мисс Орр прямо напротив сдвинута к ширме у камина, под газовым кронштейном болтается на шнурке игрушечная обезьянка, кресла с безобразной обивкой — всё это до сих пор реальнейшая часть его жизни. От был счастлив в этой комнате — больше никогда он не был так счастлив. Если бы тогда он мог это понять! Но как он мог догадаться, что просто сидеть там с Юнис, прислушиваясь к болтовне и лукавому смеху мисс Мак–Киттрик и мисс Орр в соседней комнате, — это то, что будет потом без конца вспоминаться чем‑то совершенно невероятным и прекрасным?
Если бы сейчас вновь могли зазвучать эти голоса или продолжился разговор с Юнис! Целых три года этого счастья, и всё, что он мог теперь припомнить — только обстановка комнаты, кресла, календарь, церковь за окном с кругом от фонаря на ночном снегу, дорога из Клуба по слякоти и ледку в восемь вечера и уход точно в четверть одиннадцатого, когда решительно выпроваживали всех гостей. Иногда в хорошую погоду Юнис прогуливалась с ним до реки, и они сидели на Эспланаде и смотрели на поезда с освещёнными окнами, проползавшие по мосту туда и обратно как ленты светлячков.
Случалось, что они шли куда‑то ужинать, а когда мисс Орр нездоровилось, и нельзя было остаться в комнате они засиживались за ужином допоздна, может быть, немного перебирали, а потом брели по Коммонвэлф–авеню до городского сада. Один раз они оба перебрали очень уж основательно — и что это была за сцена! Что за сцена! Они поднялись по узкому переулку за Ньюбери–стрит во двор за их общежитием и там под китайским ясенем впали в такой экстаз, какого никогда не случалось ни до, ни после. Над ними была полная луна и свет в комнате мисс Мак–Киттрик, и в любой миг кто‑то мог выглянуть и заметить или услышать их. А потом, возвращаясь по Коммонвэлф–авеню, где построили трибуны к Параду Освобождения, он просто рычал от восторга, вспоминая эту страсть, это сумасшествие. Ни души вокруг — было уже заполночь. Сквозил зелёный свет от фонарей над листвой вязов, загороженных по обеим сторонам трибунами… Он шёпотом попрощался у двери и побрёл в ресторанчик Уолдорфа к кукурузным хлопьям со сливками и кофе, а потом домой на Фенуэй, и в постель…
Тут выплыв из прошлого в комнату «Дома Адамса», он опять стал смотреть на большие густые хлопья, медленно падавшие на фоне закопчённой стены за окном. Наверно, уже девятый. Но прошлое было слишком сладким, слишком сильно влекло, и он опять погрузился в его поток. Волшебная вещь память, и как, в своём роде, мучительна!
Можно вот так лежать зимним утром в «Доме Адамса» и вновь переживать давнюю весну; выглядывать в окно гостиницы и думать о милой, которой, быть может, уже нет на свете. Но с чего бы это вдруг ей не жить? Ведь всего два года назад он совершенно случайно узнал, где она находится, и что она замужем — всего два года с тех пор, как он послал ей осторожную записку, предусмотрительно подписанную «Этель Свифт», с просьбой о встрече. Она ответила открыткой с единственным: «Нет!». Ну что ж, она была права, совершенно права. Допустим, у неё ревнивый муж? Допустим, этот муж что‑то подозревал в её прошлом? Непременно так. Юнис упоминала о нём ещё несколько лет назад: даже тогда она уезжала на пару дней в Глочестер покататься с ним на яхте.
