Нет, наверно. И всё‑таки что‑то было не так. При всей пикантности, которую придавала их наслаждению квартира Дейзи, и что Юнис тайком и зловредно как бы заняла её место, наслаждению, которое они оба остро ощущали, несмотря на заразившую их лихорадку общего загула — отовсюду доносились голоса пьяного кошачьего концерта — их, тесно прижавшихся друг к другу, разделяла тень. Неужели только из‑за Дейзи? Или просто время развело их? Потому что после первых экстазов он вдруг почувствовал отчуждённость, отстранённость, будто остался наедине с собой и постепенно трезвел; порыв обладания ею, кажется, угас.
Он лежал, уставившись в тёмный потолок, неловко и почти со стыдом ощущая свою руку на её плече, боясь приласкать её, чтобы ласка не показалась вынужденной и фальшивой, и боясь снять руку, чтобы она не ощутила перемены. Но она её ощутила так же быстро, и тоже напряглась и отстранилась. Настала тишина. На улице затопали чьи‑то шаги, донеслись пьяные голоса, кто‑то тяжело плюхнулся, раздался визгливый смех. И тут, по молчаливому согласию, они вдруг стали разговаривать — не о себе, не об этой странной перемене, что было бы разумно и смело, но о каких‑то пустяках, соломинках ничтожных тем, за которые они хватались, отчаянно скрывая катастрофу. Он вспомнил, что в ту минуту ему захотелось, чтобы она ушла. Он хотел остаться один. Если бы она быстро ушла и даже показала, пусть лишь лёгким намёком, но определённо, что она уязвлена, тогда, быть может, что‑то удалось бы спасти. Он был бы тронут, в нём шевельнулась бы совесть, и, пройдя этот круг, чувство к ней, возможно, возродилось бы. Он хотел, чтобы Юнис ушла — даже больше, чтобы ушла одна, потому что провожать её до Бостона в такой час, в такую ночь с перспективой долгого и малоприятного обратного пути, было бы последним ударом по чуть державшемуся равновесию. Но если бы, с другой стороны, она сама сказала, что хочет уйти одна, то чувство, может быть, возродилось бы, и он действительно захотел бы проводить её…
Но она этого не предложила; конечно, она была немного испугана; она понимала ситуацию — по крайней мере, отчасти — и просто не могла сообразить, что ей делать. Они лежали рядом, всё дольше молча, всё более ощущая тёмную пелену сомнения и апатии, опустившуюся между ними, пока он, наконец, сам не сказал, что уже очень поздно. Немыслимое, немыслимое окончание того, что обещало быть ночью радости! В самом деле, не было никакой причины, чтобы она не осталась с ним до утра. Но ему страшно захотелось быть одному. Поэтому они встали и включили свет. Юнис причесалась перед зеркалом Дейзи; а он промямлил, что страшно устал и, может быть, она не обидится, если он проводит её только до площади и там посадит на автобус до
Массачузетс–авеню… Господи, какой стыд! Именно в ту ночь! На Гарвардской площади было столпотворение, а последний, совиный, автобус, когда он, наконец, подкатил, был набит орущим пьяным сбродом. И он позволил Юнис втиснуться одной в эту жуткую толпу.
Единственная женщина во всём автобусе…
Он застонал при этой мысли: никогда не мог вспоминать об этом, не зажмурившись. Дико, что простая прихоть вынудила его к такому поступку! Да, это его не украшает. Вот она, одна из причуд психологии… И всё же он ничего не мог с собой поделать тогда, и за два последующих года, когда, наконец, ощутил искреннее желание увидеть её. Нет, чувство к ней по сути не переменилось — нисколько, даже стало глубже, чем раньше. Нет, это был неясный укор совести, тень Дейзи, смутное отвращение к двуличию, которое и привело к катастрофе, разрушившей восхитительнейшую в его жизни человеческую связь. И когда он, наконец, вновь попытался приблизиться к ней — опять‑таки с предчувствием того же провала — он узнал от мисс Мак–Киттрик, что Юнис вышла замуж.
Мисс Мак–Киттрик была к нему определённо враждебна и не пыталась этого скрывать. Так что же она тогда дословно сказала? Он не мог припомнить, но, разумеется, она сообщила ему безо всяких экивоков, что он причинил Юнис большое горе и вынудил её выйти за человека, о котором та и не думала. Во время короткой встречи она даже не присела, давая понять, что желает закончить беседу как можно скорее. Так он и вышел за дверь дома на Ньюбери–стрит в последний раз. Машинально дошёл до Уолдорфа, будто завершая ритуал, взял порцию кукурузных хлопьев со сливками, и лишь уставившись на безобразный мозаичный пол стал понимать своё несчастье, так с тех пор и не оставившее его. Нет, он всё таки обязательно должен с ней увидеться. Он должен ей объяснить весь случившийся ужас!.. Но когда он позднее написал ей, она ответила одним коротким: «Нет!».
Ну, что ж, пора подниматься, завтракать — а снег всё падает — и пора работать. А в конце дня — да, в конце дня он пройдётся по Ньюбери–стрит и поднимет глаза на окно, когда‑то бывшее окном Юнис.
* * *
