Поступив к нам на службу, он сразу же сменил одежду, выкупался (третий раз в жизни), побрился, постригся, повязался широким длинным зеленым поясом, заткнул за пояс нож и взял в руки длинную и толстую, как посох, палку.
Но люди все равно не забывали о его прошлом и при каждом удобном случае бросали ему в лицо презрительное:
— Кюльхан бей…
Как-то пришел Али к моему отцу, смущенно стал перед ним и сказал:
— Хаджи-эфенди, думаю в другой город податься, здесь все знают, что я кюльхан бей.
И грубый этот человек, никогда в жизни не плакавший, вдруг зарыдал.
— Не обращай внимания, Али, — сказал отец, — через несколько лет все забудут, что ты был кюльхан бей, ты станешь человеком… — и вложил ему в руку несколько серебряных меджидов.
Али денег у себя не держал, все, что дарил ему отец, он отдавал на хранение старой моей тете. Никаких потребностей, кроме как поесть и одеться, у него не было: ел у нас, носил купленную отцом чуху, а тетя снабжала его табаком из трапезундских запасов отца.
Али заботился о бывших друзьях. Кого определит в слуги, благодаря знакомствам, приобретенным в нашем доме, кого в кучера, нескольких пристроил к лошадям. Старался помочь даже тем, кто удирал в горы разбойничать.
Поговаривали, что эти бандиты спускаются иногда с гор и навещают Али в нашем имении, но мы в это не верили.
Городские власти несколько раз тайно засылали к нашей усадьбе полицейских, чтобы изловить бандитов, дружков Али. Но куда там! Ведь достаточно было малейшего знака на воротах, чтобы они прошли мимо. Ну а раз уж спустились с гор — с пустыми руками не любили уходить: грабили первого встречного и удирали.
Мать все опасалась, что отец когда-нибудь нарвется на них.
— Пораньше возвращайся из усадьбы, смотри, ограбят тебя, часы и деньги оставляй дома.
— Да будет тебе, жена, — отвечал отец, — они этого не сделают.
Но они так и сделали: отец однажды вернулся домой ограбленным. Мать напомнила, что предостерегала его..
— Темно было, даже по голосу не узнали меня.
— Так тебе и поверила я.
— Узнали бы — не стали трогать.
В полночь отец послал за Али.
Тот влетел, запыхавшись. Отец рассказал ему, как было дело. Али помрачнел, вышел, не проронив ни слова.
Утром чуть свет неизвестно кто бросил в окно спальни отца часы, пальто и деньги.
К полудню Али зашел к отцу, потупив глаза.
— Хаджи-эфенди, они не признали вас, — сказал он.
— Голодные люди, — ответил отец, — не осуждаю.
Как-то Али явился к отцу, явно одолеваемый какими-то мучительными мыслями. Вид у него был такой, точно он хотел сообщить отцу что-то важное, но не решался.
— В чем дело, Али? — спросил отец.
— Хаджи-эфенди, хочу сказать что-то, да боюсь, засмеете еще.
— Говори, не стесняйся, смешно будет — посмеемся, чего мнешься?
— Хаджи-эфенди, решил босиком до Мекки дойти, стать хаджи и вернуться. Обетом связал себя.
— Хорошее дело задумал, Али. Только зачем босиком?
— Чтобы заветное мое желание непременно исполнилось..
— Ну что ж, доброго тебе пути, — заключил отец.
Али еще что-то хотел сказать. По-видимому, именно то, что его с самого начала смущало.
— Хаджи-эфенди, да буду я прахом у ног твоих… — взмолился Али.
Отец понял.
— Говори, Али, я тебе многим обязан.
— Хаджи-эфенди, дал бы ты мне два золотых, ведь в дороге все может случиться.
— Двух золотых не хватит, — сказал отец, — я тебе дам пятнадцать.
Али нагнулся и поцеловал край его халата.
В тот же день он объявил о своем намерении. По исламскому обычаю, единоверцы Али должны были проводить его в путь с подарками.
Утром, когда отец отсчитал и вложил в руку Али пятнадцать золотых, мать огорченно вздохнула, уязвленная в своих религиозных чувствах.
— Соберись армянин в Иерусалим, небось ничего не дал бы, — бросила она.
— Я свое дело знаю, — ответил отец, — пусть он только вернется, посмотришь, сколько заработаю!
Через несколько дней, когда Али пустился в путь, в лохмотьях, босой, с длинным сучковатым посохом, многие из его единоверцев вышли пожелать ему доброго пути. Однако подарков он не получил: его социальное происхождение помешало проявить религиозные чувства даже единоверцам.
Али еще раз приложился к краю отцовой одежды и, гордо выпрямившись, решительно заявил:
— Хаджи-эфенди, я еще покажу, чего я стою!
Отец поцеловал его в лоб и, тайком вложив в руку еще один золотой, попросил:
— Будешь идти через Иерусалим, остановись у Акопова колодца, там Христос наш встретился с самаритянкой, и над тем колодцем за меня поставь свечку.
— Поставлю, и не одну, хаджи-эфенди, будь уверен.
И Али зашагал в Мекку.
* * *
Прошло два года. Али как в воду канул.
— Наверное, остался в каком-нибудь городе, на твои денежки открыл магазин, сколотил капитал и живет себе припеваючи, — говорили отцу.
Отец был непоколебим:
— Али вернется в конце концов, вот увидите.
Как-то из Мекки возвратились в наш город паломники. Отец пошел повидаться с ними.
— Я его встречал в Иерусалиме, — сказал один из них, — он еще не скоро будет, пешком ведь добирается.
Исламские паломники рассказывали о необыкновенном религиозном рвении, о мученичестве Али. Этой жертвой он должен был смыть свой «позор», всю «грязь» своего социального происхождения.
* * *
Через три года, в один прекрасный день, вдруг по всему городу расклеили яфты[34], извещающие о том, что возвращается из Мекки Али, босой, обессиленный и что долг каждого мусульманина встретить его и расспросить о рае, обещанном мусульманам.
Али, согласно молве, возвращался облагодетельствованный пророком. Великой этой милости удостоился он за то, что паломничество свое в Мекку совершил пешком, погружая босые ноги в раскаленный песок Аравийской пустыни.
Мусульманское население города, еще до возвращения Али, пожаловало ему титул — бей.
Каждый мусульманин готовился встретить Али-бея подарками.
Лето. В воздухе колышется полуденный зной, жестокое, безучастное ко всему живому солнце сжигает пшеничные поля. Толпа людей запрудила широкую пыльную дорогу.
Яркие восточные ковры, которыми устланы все дороги на протяжении двух-трех верст, посерели от пыли.
Вдали возникает точка. Постепенно увеличиваясь, превращается в человеческую фигуру. Это Али. На нем длиннополая зеленая аба, голова тоже в зеленой повязке, в руке — длинный сучковатый посох, грудь обнажена, обнажено и мужское достоинство его, на котором, милостью пророка, печать хаджи — та самая благодать, которой удостоился он за свое паломничество.
Народ обступил его. Слышно только прерывистое дыхание тысяч людей — каждый стремится как можно скорее приложиться к освященному пророком символу мужественности Али, прикоснуться к лохмотьям его и посоху, поднести или назвать ему свой дар: кто коня дарил босоногому избраннику пророка, кто часть своих поместий, кто целый магазин. Груды подношений — шелка, серебро, золото, мебель, ковры, скатерти, постели, кровати, одежда — наконец погружены на фаэтоны, и Али, сопровождаемый народом, запыленный, усталый, направляется в город.
На крышах толпы зевак, к зарешеченным окнам прильнули любопытные женщины.
Али безмолвен. Ступает медленно: изнеможен. Пыль и пот проложили борозды на лбу его.
Добравшись до городской мечети, он опускается на колени, целует истоптанный мраморный порог, молится, повернувшись лицом к югу, заходит в мечеть.
Потом его провожают в отведенный для него дворец, и там он просит дать ему отдохнуть.
В полночь Али присылает за моим отцом слугу.
Не успевает отец войти к Али, как тот вскакивает, бросается навстречу и обнимает его.
— Хаджи-эфенди, ты помог мне, и я сдержал свое слово. Теперь все знают, чего я стою.
Расставаясь с отцом, Али хочет вернуть ему деньги. Отец отказывается их принимать.
— Я во спасение своей души дал тебе денег.
Али заверяет отца, что при случае он ценою жизни поможет ему в трудный час.
Отец благодарит его.
* * *
Спустя месяц Али-бей открыл бакалейный магазин, в котором не было ни мер, ни весов, потому что он ничего не мерил и не взвешивал.
Али-бей восседал в своем магазине, обложенный шелковыми, парчовыми и атласными подушками, в зеленой абе, с аршинным мундштуком во рту и с зеленой повязкой на голове.
Увидит за витриной богача, пригласит войти:
— Что послать тебе домой?
Богач попросит послать что-нибудь из имеющегося в магазине товара и оставит на шелковой подушке несколько золотых.
Али-бей жил в невиданной роскоши, широко и привольно, пользуясь всеми благами мира.
Одну за другой взял он в жены восемь двенадцатилетних девушек.
