Взбежавшая в этот момент на крышу жена увидела окровавленный нож, всего в крови мужа, его застывшие в ужасе глаза, подумала, что Акоп наложил на себя руки…
Взбежала на крышу и дочь, заметалась между отцом и матерью.
Я услышал крик жены Акопа и взобрался на нашу крышу. Сбежались соседи.
Нам всем казалось, что Акоп бьет жену, и дочь пытается спасти мать.
— Вай, чтоб твоей дочери…
А голубятник, в слезах прижав единственную дочь к обагренной голубиной кровью груди, шептал:
— Голубка моя белоснежная… Всех красавцев моих принесу тебе в жертву…
И заплакал этот ребенок о поседевшей головой.
* * *
В последний раз направляюсь к кладбищу проститься с могилой отца.
Как вырос тутовник, посаженный у его могилы!
Отец… Он стоит передо мною во весь свой огромный рост. Печальный, печальный, как одинокое дерево в пустынной долине.
Смотрю на тутовник, его корни протягиваются к тебе, отец.
Каждая ягода тутовника налита сладостью сердца твоего.
Тутовник — это ты, разветвленный и зазеленевший. Ветер поет в его листве. Нет, ты не слышишь эту песню, а сам поешь ее своими ветвями. Тень тутовника обнимает меня, это руки твои, отец, обнимают меня.
Я вслушиваюсь в песню ветра с тоской в сердце, с тоской думаю о тебе. Это — песня твоей крови, та самая песня, которую поет солнце, поет каждая травинка, каждый серебряный луч луны.
Песня, нескончаемая песня, что льется с неба, звучит в листве и вновь возносится в небо.
Целую могилу, обнимаю ствол тутовника, как обнимал когда-то тебя.
Ветер поет, шелестят листья тутовника. Бесконечная песнь, бесконечная жизнь, бесконечная грусть и бесконечная радость…
В последний раз открывается город моему взору, как золотое дерево в объятиях синих гор.
Экипаж катит по старой римской дороге к морю, к Византии и Риму.
Утро. Копыта лошадей высекают искры. Ночь. Лошади жуют, а мы, утомленные, смотрим на звезды, и веки наши смежаются.
В одно прекрасное утро я увидел море. Где кончалось оно и где начиналось небо?
Море… Вспоминаю с гордостью, что отец говорил обо мне: «Глаза у сыночка моего, как море, синие…»
Еще две ночи, и я буду в Константинополе, в городе моей мечты.
Мне хотелось, чтобы Константинополь оказался таким, каким я его представлял. Я не хотел, чтобы он превосходил мои ожидания, ибо я стремился к своей мечте.
* * *
В той древней стране, где я рое, солнце горит, как раскаленный шар, ручьи журчат, не переводя дыхания, встают светозарные утра и опускаются огнекрылые закаты, в синем небе плывет серебряная чаша, полная свеженадоенного молока, деревья устремляются в небо, тихо шепчутся цветы.
Теперь я хотел бы отдохнуть, склонить свою усталую голову на синий мрамор тех небес и услышать песню, которой внемлют деревья, ручьи и звезды.
Хаджи-эфенди — уважаемый господин (турец.).
Карас — кувшин большой емкости (арм.).
Ханум — госпожа.
Пандухт — скиталец (арм.).
Оха — турецкая мера веса, равная 1 кг 225 г.
Дрем — одна четырехсотая часть охи, или 3,06 г.
Ханум-хатун — полновластная, всеми уважаемая хозяйка, госпожа.
Нарды — восточная игра.
Полис — сокращенное название Константинополя.
Скутарийский холм — возвышенная часть Константинополя.
Бояджи-гюх — название местечка.
Хаш — восточное блюдо.
Хавза — город в Малой Азии.
Чусты — тапочки, чувяки.
Пахлава — восточное кондитерское изделие.
Кишмиш — сушеный виноград, изюм.
Месроп Маштоц — в V веке создал армянский алфавит.
Грабар — древнеармянский язык, полуграбар — здесь западно-армянский, смешанный с грабаром.
То есть ее отдали в наложницы.
Парон варжапет — господин учитель (арм.).
Зурна — восточный музыкальный инструмент.
Караванбаши — вожатый каравана.
Аба — грубошерстная накидка, верхняя одежда (арабск.).
Дэв — сказочный злой исполин.
Парон — господин.
Петрос Дурьян (1852–1872) — армянский поэт, лирик.
Мисак Мецаренц (1885–1908) — армянский поэт, лирик.
«Радуга» — первый сборник стихов Мецаренца.
Гяур — неверный, нечестивый (турец.).
Ит — собака (турец.).
Обругал мою веру (турец.).
Канун Эсаси — конституция (турец.).
Харавана — солдатская похлебка.
Яфта — объявление, афиша (турец.).