— А ведь голубка Петроса — Чил — двух птенцов вывела, — говорит один из нас и заговорщически улыбается.
Делаем вид, что разговариваем между собой, но Акоп не выдерживает, подходит к нам:
— Где слыхал? Кто сказал?
— Минас сказал.
— Быть не может.
— Ну да, так и сказал: двух птенцов.
— Врет этот Минас.
Клиент возмущается. Пузырьки пены лопаются у него на усах, наверно, щекочут нос.
— Слушай, ты будешь брить или нет?
— Потерпи немного, дело тут важное, — отвечает Акоп и продолжает разговор:
— Ну, не тяни, говори, кто тебе это сказал?
— Своими глазами видел.
Акоп озабочен. Ведь Чил голубятника Петроса привезли из Диарбекира, а диарбекирские голуби — лучшие во всей Малой Азии. И теперь у Петроса будет три «козыря».
— Чил — птица знаменитая. Но слишком уж много говорят о ней, — пытается утешить себя Акоп.
Клиент выходит из себя:
— Сколько мне еще ждать?
Глаза Акопа бегают, клиент начинает беспокойно ерзать: а вдруг Акоп возьмет да полоснет бритвой по горлу.
— Чего тебе? — спокойно спрашивает Акоп, но в этом спокойствии еле сдерживаемый гнев.
Клиент опасливо косится и уже не сердится, а просит:
— Хочу вот, чтобы ты побрил.
Акоп хватает полотенце, вытирает ему лицо, и:
— Все, пошел!..
Клиент вскакивает с кресла, надевает феску и давай бог ноги.
— Побрить его! Делать мне, что ли, нечего? — бросает ему вслед с досадой Акоп.
Уходили и мы оставляя Акопа наедине с его думами. А он, скрутив цигарку, жадно затягивался, закрывал цирюльню и шел домой, всю дорогу глядя в небо: чьи там парят голуби.
Дома он поднимался на крышу и выпускал своих голубей: на Чил свет клином не сошелся…
Над головой Акопа хлопали голубиные крылья. На каждый хлопок он отвечал восторженным возгласом:
— Ах, умереть бы мне за вас!
* * *
Однажды у дверей Акопова дома объявился хозяин голубки, которую заманил как-то один из голубей Акопа. Его сопровождали дружки, почти все пострадавшие от голубей Акопа, — голубятники.
Он остановился у порога и крикнул:
— Выходи!
Жена Акопа, услышав этот крик и в маленькое окошко увидев собравшихся на улице голубятников, заломила худые бесцветные руки, выбежала во двор.
Акоп шел ей навстречу медленно, тяжело дыша, губы у него дрожали.
Жена бросилась ему в ноги.
— Не ходи!
Но Акоп отшвырнул жену в сторону.
— Я мужчина.
Он вошел в дом, молча направился к шкафу, ключ от которого хранился только у него. Как только он вставил ключ в замок — жена рухнула на каменный пол, потеряв сознание.
Акоп отпер шкаф, достал старый дедовский клинок, рванул из ножен, поцеловал холодную сталь, снова вложил в ножны и вышел. Дочери не было дома, жена осталась лежать на каменном полу.
Появление Акопа в дверях и выхваченный из ножен клинок возымели действие, — противники отступили, к тому же подоспели сторонники Акопа.
Через несколько минут Акоп вошел в дом, поднял все еще лежавшую в беспамятстве жену, побрызгал на нее водой, а когда она пришла в себя, сказал:
— Ни капли мужества в тебе, хоть ты и моя жена.
* * *
Но жена Акопа боялась не столько ножа — насмотрелась она кровавых драк, много раз перевязывала мужу раны, — сколько того, что дочь ее, красивую девушку, никто замуж не возьмет.
Многие голубятники после женитьбы переставали гонять голубей. Что же касалось Акопа, — не было никакой надежды, что он когда-нибудь бросит это занятие и полностью отдастся своему ремеслу.
— Да оставь ты этих голубей, ради бога, — молила, упрашивала жена, — дочь у тебя растет, не век же ей дома сидеть, пожалел бы.
Акопа прямо-таки трясло, сводило судорогой от этих разговоров. Перед его мысленным взором вставали молочно-белые голуби, а рядом — бледноликая дочь с черными волосами, и душа его разрывалась от боли. Он мрачнел, разъярялся, иногда поднимал руку на жену, кричал:
— Ты опять за свое, хватит! Извела!
Порой он звал дочь, смотрел ей в черные, как арбузные семечки, глаза, сажал на колени и дрогнувшим голосом шептал:
— Девочка моя, чинара моя!..
В такие минуты слезы душили его, он поднимался на крышу, выпускал голубей и, когда они взмывали в чистое, прозрачное небо, забывал весь мир и его злые законы.
Не надолго ли?
— Дочь у тебя, или убей ее, или брось голубей, — снова начинала жена.
Но как он мог жить без своих голубей?
* * *
Шли годы, старился Акоп, но в душе все оставался ребенком.
Бывало, днями не заглядывал в цирюльню. Брил машинально, не отрывая глаз от окна.
Только заметит в небе голубя, бросается к дверям с бритвой в руке, в белом халате, позабыв о клиенте.
Шли годы. Дочь Акопа подросла, похорошела: волосы до пят, щеки как спелый гранат. И люди теперь сторонились не жены Акопа, а дочери.
— О господи, зачем ты дал мне дочь! О горе! — убивалась мать.
За дочку сватались, да все голубятники. А Акоп с женой поклялись ни в коем случае не выдавать дочь за голубятника.
Жена твердила:
— Брось своих голубей, довольно! Весь город дочь твою честит…
А что мог поделать Акоп? Мог ли он заткнуть рот всему городу?
И он ругал всех и вся последними словами.
Но что толку? Разве руганью сотрешь с чела дочери позорное клеймо?
Между тем бедная девушка вынуждена была оставить школу, потому что даже учителя звали ее «голубятниковой дочкой». Стоило ей запнуться на уроке, как учитель ехидничал:
— Говорят, отец твой голубей гоняет, да?
Какое отношение имели голуби к ее занятиям?
Акоп думал, думал и нашел выход: отпустил бороду. Если у голубятника была борода, жену его или мать не ругали, обычно ругали бороду.
Вот Акоп и отпустил бороду.
Жена сначала не поняла, зачем ему эта борода понадобилась.
Даже посмеивалась над ним:
— Вот еще поп на мою голову!
Она по-прежнему твердила, что он должен пожертвовать голубями ради дочери.
— Ты что думаешь с дочкой делать? Мариновать будешь — как-то набросилась она на мужа.
— Хватит тебе пилить. Вот, отпустил бороду, чего тебе еще?..
Но одной бороды было недостаточно, чтобы люди оставили в покое его дочь.
Часто она прибегала домой в слезах.
— Что случилось, голубка моя? — спрашивал Акоп.
— Оскорбили меня…
Акоп хватался за бороду, вздыхал.
Денег в дом поступало все меньше и меньше. Акоп открывал свою цирюльню раза два-три в неделю, и то для случайных клиентов.
Положение было безвыходное, и Акоп решился на жертву: он продал за пять золотых лучшую пару своих голубей. Это стоило ему полжизни. Единственным утешением были птенцы, оставшиеся от этой пары. Когда Акоп, получив золотые, достал из-за пазухи голубей и отдал их новому владельцу, на глаза его навернулись слезы. И лишь сознание, что на пять золотых можно прожить целый год и, следовательно, не открывать постылую цирюльню, его немного успокоило. Он утер слезы и направился домой.
Дома Акоп обнял дочь, приласкал:
— Голубка моя, белоснежная моя!..
Несколько раз уже Акоп решал распродать голубей, дом, имущество, уехать в другой город, даже в другую страну, чтобы люди не знали, что он был голубятником. Решал и сам ужасался этой мысли.
По ночам, во сне, ему чудилось, что какие-то страшные люди поднялись на его крышу, открыли дверку голубятни и уносят, уносят, уносят голубей.
— Не дам, не возьмете! — кричал он во сне и в ужасе просыпался, вскакивал как одержимый, босиком бежал на крышу, открывал дверку голубятни — успокаивался.
Наконец Акоп решил не продавать голубей, а зарезать их. Чтобы его голуби жили, летали, ворковали и… не принадлежали ему? Он не мог примириться с этой мыслью.
Судьба дочери мучила его.
Ах, как ему хотелось, чтобы ее не было на свете, были только он — да голуби; вот это была бы райская жизнь!
Как-то под вечер Акоп поднялся на крышу. Давно уже не выпускал он голубей.
Лицо его было страшное, страшнее, чем когда он хватал клинок и выходил на улицу драться.
Дочь бросилась к матери. Обняла ее, зарыдала.
— Что плачешь? Опять обругали?
Дочь еле выговорила:
— Отец…
Мать бросилась на крышу. А Акоп уже открыл дверку, и голуби вылетели.
Голуби кувыркались в воздухе. Потом спускались на крышу, садились на плечи хозяину — соскучились, что ли?
Акоп, стоя, долго глядел на уходящее за дальние горы солнце, потом снял феску, поймал подлетевшего к нему голубя, достал нож…
Отшвырнул голубиную головку. Кровь брызнула ему на грудь, на белую рубаху.
Акоп поймал второго голубя, но руки ослабели, нож выпал.
Взбежавшая в этот момент на крышу жена увидела окровавленный нож, всего в крови мужа, его застывшие в ужасе глаза, подумала, что Акоп наложил на себя руки…
