Как это тонко!
Говорят, будто эта дама была старой фрейлиной.
Высокомудрый Догэн — шрамана, ходивший в страну Сун, — привез свитки «Всех сутр»[234] и поместил их в местности, называемой Якэно, поблизости от Рокухара. Там он особенно ревностно объяснял сутру Сюрёгон, и храм нарекли храмом Наранда.[235] Мудрец сей говорил когда-то:
— Люди, ссылаясь на мнение Косоцу, передают, будто главные ворота в индийском храме Наланда обращены на север, однако этого не видно ни из «Записок о путешествии на запад»,[236] ни из «Биографии Фа Сяня». Там нет и намека на это. Я понятия не имею, на каких таких сведениях основывался Косоцу[237] в своих утверждениях. Вот что храм Западного Просветления[238] в Китае обращен к северу, это бесспорно.
Факелы сагитё[239] появились оттого, что стали возжигать молоточки, которыми бьют по мячу в первую луну, вынося их из павильона Истинного Слова в Парк Священного Источника.[240] Когда же поют: «В Пруду Исполнения Молений»,[241] то имеют в виду не что иное, как пруд в Парке Священного Источника.
Фурэ-фурэ, коюки,
Тамба-но коюки!
Падай-падай, снежок,
Из Тамба[242] снежок! —
поется в детской песенке. Снегопад напоминает просеивание истолченного риса, поэтому и говорят: «снежная крупа».
Говорить Тамба-но коюки — «Из Тамба снежок» неправильно, нужно говорить: тамарэ, коюки — «сугробами наваливай, снежная крупа!»
Один знаток говорил мне:
— Следует далее петь: каки-я ки-но мата-ни — «на заборы и развилки дерев».
Возможно, что эта песенка распевается с древнейших времен. В дневнике Сануки-но Сукэ[243] сказано, что, когда экс-император Тоба был ребенком, он любил напевать ее во время снегопада.
К высочайшему столу подали сушеного лосося, и один человек сказал по этому поводу:
— Вряд ли августейший вкусит столь презренное блюдо!
Услышав это, вельможный Сидзё-дайнагон Такатика[244] заметил:
— Допустим, что такая рыба, как лосось, и не годится в яства его величеству. Но что худого в сушеном-то лососе? Разве не вкушает августейший сушеной форели?
Если бык бодается, ему обрезают рога; если лошадь кусается, ей обрезают уши, и этим отмечают животных. Когда этого не сделали, а кто-то пострадал, — вина хозяина.
Если собака кусается, ее не надо держать. Все это вменяется в вину хозяину и запрещено законом.
Мать Токиёри,[245] владетеля провинции Сагами, звали монахиней Мацусита. Однажды она ожидала светлейшего к себе в гости, а черные от копоти сёдзи[246] оказались прорванными. Монахиня принялась собственноручно маленьким ножичком вырезать заплаты и заклеивать дырки. На это ее старший брат Ёсикагэ,[247] управитель замка, помогавший ей в тот день по дому, заметил:
— Оставь это мне: я распоряжусь, чтобы заклеил такой-то человек. Он в подобных вещах хорошо разбирается.
— Не думаю, чтобы тот человек проделал такую тонкую работу лучше монахини, — ответила она, продолжая кусочек за кусочком клеить дальше.
Ёсикагэ опять обратился к ней:
— Гораздо легче было бы заново оклеить всю поверхность. Неужели тебе приятно смотреть на эту пестроту?
— Я тоже считаю, что как-нибудь потом нужно будет переклеить все целиком, но на сегодня сойдет и так. Я нарочно решила залатать только те места, которые повреждены, чтобы они попали на глаза молодому человеку и он обратил на них внимание, — проговорила женщина.
Это были поистине удивительные слова.
Управляя миром, во главу угла нужно ставить экономию. Мацусита, несмотря на то что была женщиной, по уму годилась в мудрецы. И действительно: разве можно назвать простой смертной ту, что с детства воспитывала человека, ставшего опорой Поднебесной?
Управитель замка, губернатор провинции Муцу — Ясумори[248] был непревзойденным наездником. Однажды, увидев, как конь, которого ему выводили, подобрал ноги и разом перемахнул через порог, Ясумори сказал:
— О, это слишком горячий скакун! — и велел переложить свое седло на другого.
Но когда этот другой, вытянув ноги, задел ими за порог, Ясумори заявил:
— Он глуп, и с ним не миновать неприятностей.
Может ли быть столь осторожным человек, который не знает своего дела?
Наездник по фамилии Ёсида говаривал так:
— Надо понять, что всякий конь силен и что силой человеку с ним не справиться. Если вы намерены объездить коня, то прежде всего вам следует хорошенько присмотреться к нему и узнать его сильные и слабые стороны.
Далее: если, после того как вы проверили, нет ли какой опасности в удилах и сбруе, у вас остаются сомнения, — вы не должны скакать на том коне. Тех, кто не забывает об этих предосторожностях, считают настоящими наездниками. Вот и весь секрет.
Какое бы поприще вы ни взяли, профессионал, пусть даже он будет и не очень искусен, при сравнении с любителем, хотя бы и большим умельцем, всегда выигрывает. Причина этого кроется в том, что первый занимается своим делом усердно, без небрежения и легкомыслия, второй же не бывает поглощен им без остатка. Это относится не только к изящным искусствам — в любом деле, любом занятии трудиться прилежно, невзирая на отсутствие таланта, — основа успеха. Но следовать собственным прихотям, полагаясь на мастерство, — основа неудачи.
Некий господин, отдавая сына в монахи, напутствовал его:
— Занимаясь науками, постигай сущность причины и следствия, а читая проповеди, набирайся житейской мудрости.
И сын, чтобы стать, согласно родительскому наказу, проповедником, первым делом принялся обучаться верховой езде. «Когда я прослыву наставником, не имеющим ни паланкина, ни упряжки, — думал он, — будет, должно быть, нехорошо, если за мной пришлют коня, а я буду сидеть на нем, как собака на заборе, и упаду с него». Потом он стал обучаться стихосложению, решив, что верующие могут подумать о нем с пренебрежением, — мол, наставник ничего не смыслит в искусствах, — если им случится после службы угостить его вином.
Молодой человек все более и более входил во вкус этих двух занятий и, питая надежду стать замечательным мастером, все упражнялся в них, между тем как для штудирования проповедей времени не оставалось совсем, а годы его стали преклонными.
Это касается не только того монаха — люди в этом мире вообще склонны так поступать. Пока мы молоды, мы преуспеваем во всем, чем бы ни вздумали заняться, а потому, лелея в душе надежду когда-нибудь в отдаленном будущем и великие дела совершить, и к искусству приобщиться, и в науках продвинуться, к жизни своей относимся с крайним легкомыслием, распускаемся, отдаемся прежде всего заботам лишь о самых неотложных делах, что попадаются на глаза ежечасно, и вот проходят дни и месяцы, глядь — ты уже и состарился, так и не завершив ни одного дела. В конце концов ты и мастером не стал, и карьеры, о которой некогда мечтал, не сделал; тебя мучит раскаяние, однако тех лет уже не вернуть назад, ты двигаешься к гибели, как колесо, что, разогнавшись, скатывается по склону холма.
Поэтому-то занятия, которые пришлись тебе по душе, нужно тщательнейшим образом мысленно сравнить между собой и на всю жизнь определить, которое же из них самое достойное, а затем выбрать для себя ближайшую цель и целиком посвятить себя только одному делу, все же прочие навсегда выбросить из головы. Из великого множества дел, что являются нам ежедневно и даже ежечасно, заняться следует именно тем, которое сулит хотя бы на немного, но более пользы, нежели другие, а эти другие отбросить прочь, дабы сейчас же заняться самым главным.
Если ты всей душой привязался ко многим занятиям, так что не в силах оставить их, то не сможешь завершить ни одного дела. В этом мы уподобляемся игроку в го — он не сделает зря ни одного хода: сначала он выиграет темп, а затем жертвует малым числом фишек во имя большого. Пользуясь этим примером, можно сказать, что легко согласиться пожертвовать три фишки против десяти, но согласиться пожертвовать десять фишек против одиннадцати — трудно. Безусловно, выигрыш за тем, кто имеет перевес хотя бы в одну фишку, но игроку жаль отдавать десять фишек, тяжко обменивать их на фишки, сулящие немного выгоды. Когда у тебя в голове сидит лишь мысль о том, чтобы, не жертвуя одним, заполучить еще и другое, — это верный способ и того не получить, и это потерять.
Если бы столичный житель по какому-то срочному делу отправился в Восточные горы и, уже достигнув цели, вдруг подумал, что, пойди он в Западные горы, толку, вероятно, было бы гораздо больше, он должен, повернув от ворот, направиться в Западные горы. Иные думают так: «Уж раз я добрался сюда, то первым делом расскажу о своей цели. Ну, и так как срок мне не заказан, то насчет того дела, что в Западных горах, я решу, вернувшись домой». От этих мыслей — минутная распущенность, а стало быть, и распущенность всей жизни. Этого нужно опасаться.
