— Вот это будет и вправду скверно…
— Ну вот… Что же делать? Ладно, скажу, у меня есть идея. Если бы вы согласились помочь, ее можно было куда-то отправить отсюда. Нам бы помогли Алексис, Боломе, может быть, вы… У меня есть старая тетка в Бужи, она живет одна, и я мог бы ее попросить… Вы бы нам помогли… Через три недели как раз праздник Лилии. Если только она придет… Вот было бы здорово! Лучше места и не придумать…
— Ну, а горбун? — спросил Декостер.
— Он сможет видеть ее и в Бужи, это не так далеко. Я попрошу тетку принять ее; это сестра моего отца, она меня любит и сделает все для меня… Все это можно устроить, только бы вы помогли, ведь без вас ничего не выйдет, и даже тогда…
Он замолчал на мгновение; Декостер как раз успел почесать в затылке.
— Черт возьми, я боюсь Ружа… К тому же я думаю, что будет… да, будет жаль…
Снова молчание.
— Посмотрим.
Декостер помолчал.
— Пусть так, но вы должны мне довериться. Когда этот праздник? А, третье воскресенье августа… Это будет, постойте, пятнадцатое. Лишь бы жандармы… Да нет, они не успеют прийти, знаем мы эти расследования… Главное, чтобы Руж ничего не почуял, он ведь на ней прямо помешан. Но я-то всегда рядом, да и Боломе… А вы со своей стороны… Да, еще и горбун… Попробуем, месье Морис.
Остаток их разговора растаял за глухой бетонной стеной, возвышавшейся под скомканной бурой оберткой небес; а там, в кафе, был слышен голос Миллике и дружный смех в ответ, снова голос — и снова смех. Что ни говори, жизнь запутывалась и усложнялась, так что Декостер в ту ночь не сомкнул глаз в комнатке, которую он снимал в деревне. Завалившись на кровать прямо в одежде, он думал…
Несколько дней погода стояла ненастная, и они не ходили за рыбой. Потом лето вернулось, но они так и не трогали сети.
Случалось, что Руж ходил к лодкам, но чаще поднимался по тропе вверх по Бурдонет, стараясь никогда не отлучаться надолго.
Надо признать, что он нигде не встречал ничего необычного; напротив, у воды ему попадалось гораздо меньше людей, чем две или три недели назад.
Объяснялось все это просто: работа сельчан была в самом разгаре, а озером кормилось не так уж и много людей. Большинство работало на земле; сначала подоспел сенокос, потом жатва и опрыскивание растений. В школах были каникулы, но даже детей нигде не было видно, потому что с восьми-девяти лет им находилось место при взрослых. В апреле, мае и даже начале июня — другое дело, но в разгар лета пора заниматься эспарцетом, цветущим клевером, скошенные круги которого похожи на закатное солнце, местной и селекционной пшеницей, виноградом с его болезнями; пора в горы, поля, на склоны и в долины, в сады, где приютились ульи, к вишневым деревьям, с которых ягоды без лестниц не соберешь. Только в субботу вечером и в воскресенье или после особенно знойного дня мужчины шли окунуться в одну сторону, женщины — в другую. Бродя по окрестностям, Руж встречал только случайных людей — гуляющих, приехавших издалека. В конце концов он успокоился.
Главное же, что она с ними; она здесь, она с ними, чего же еще? Несколько дней Руж совершенно спокоен; идет дождь. Снова над озером появляется дождевая пелена, словно простыня, вывешенная на веревке. Небо погасло. И она — она тоже потухла. Сегодня она словно светится — а назавтра нет. Она закутывается в свое черное платье, сидит неподвижно, уперев подбородок в ладонь, а локти в колени, и смотрит на дождь. Небо словно забывает о своей дивной расцветке, и поневоле спрашиваешь себя, сумеет ли оно снова разродиться такой красотой.
Руж подсаживается к ней на скамью. Надо перестать думать о невозможном… Над ней выступ крыши, защищающий от дождя. Большие волны с барашками несут клочья водорослей, дохлую рыбешку, прочий мусор; они разбиваются о берег. Как угадать, какая из них обставит другие и доберется дальше других? Вот та, решаете вы, лизнет мои башмаки, и как бы не так! Самые низкие волны часто упрямей других. Третья от берега!
— Жюльет, давай пари?
Точь-в-точь как на скачках. Она отвечает:
— Я выбираю четвертую.
Похоже, это ее забавляет. А может, и нет ничего лучше, чем вот так, вдвоем, смотреть на высокие волны, разбивающие бутылки о камни и разбрасывающие осколки по берегу? Где-то грохочет. Бабах! Эхо докатывается до Дененса и Редегенса, но там уже звучит глухо, на манер ударов, которые отвешивал по двери Шови, когда, припозднившись, возвращался в пансион к старой хозяйке. В кафе Миллике его было прекрасно слышно. Старушка запирала все в девять, а он сначала лупил по двери кулаком, а потом ногами, и хозяйка, укрывшись за ставнями, лишь приговаривала: «Стучи, стучи хоть до утра, может, возьмешь в толк…»
…И все-таки она здесь, здесь, рядом с ним. Он указывает ей на дыру в облаках, похожую на пробитое в стене окно, по краям которого торчит бутовый камень.
— Жюльет, — говорит он, — вон перемена к лучшему. Холодный ветер идет сверху.
Она поднимает голову и смотрит по направлению его руки на громоздящиеся, как скалы, облака: черные, рыжие, бурые с серыми жилами, разом обваливающиеся на гору. Она видит в небе грозную битву и вечные перемены. Здесь, на берегу, ветер упруго швыряет в лицо воздушные шары, словно подбрасывая их обеими руками, но там, в вышине…
— Завтра будет хороший день, — говорит Руж. — Вам будет приятно, правда? Дождь вам не к лицу, Жюльет, вы становитесь грустной.
Он встает, обходит дом, по привычке озирая окрестности, но вокруг, как всегда, никого, если не считать Декостера, который решил не упускать такой случай.
— Глядите, патрон, завтра выглянет солнце. Может, пойдем за рыбой? Я все думаю, не скучает ли рыба по мне так же, как я по ней?..
«Надо его как-то отвлечь», — думает Декостер.
— Отчего бы и правда не пойти? — говорит Руж. — Завтра или послезавтра. Лучше уж послезавтра, если тебе все равно…
Между тем именно на другой день и явился к ним маленький старичок (так что они не ловили ни в тот день, ни в другой).
Маленький старичок был одет в серую блузу (он был одновременно секретарем суда и сельским стражем порядка), полотняную рубаху с неглаженым, но очень чистым воротничком, голубые штаны и сдвинутую на лоб, похожую на панаму, соломенную шляпу.
— Я принес вам повестку, месье Руж.
Под мышкой он держал трость — знак своего положения.
— Повестку?
— Да, повестку от господина судьи… Это по поводу расследования.
— Что за расследование?
— Расследование по жалобе месье Миллике… О похищении малолетней.
— А! — только и сказал Руж. Лицо его набухло, словно кто-то сжал ему горло. — А! Ладно, ладно… На какое число?
— На следующую среду.
Старичок вынул бумагу из кармана, который жена специально вшила ему в подкладку.
Жюлю Ружу, рыбаку… В среду, 11 августа, в десять часов…
— А! — снова сказал Руж. Толстая вена на шее вдруг резко вздулась. — Это что же? Значит, и вы!.. Вы…
Декостер едва успел схватить его за руку, а старичок невозмутимо сказал (привык ко всему, должно быть):
— Что вы хотите, месье Руж? Такая уж у нас работа. Да к тому же это всего лишь бумажка… Одной больше…
Горбун подал Жюльет знак и спросил:
— Не хотите пройтись?
В тот день он пришел после полудня и улучил момент, когда Руж, как обычно, пошел побродить возле дома. Жюльет кивком головы показала на Декостера.
— Это ничего. Я вам все объясню, но не здесь, здесь мы не у себя.
— А где мы у нас?
— Сами увидите.
Горбун говорил на странном наречии, и она едва его понимала.
Он с трудом поднялся с кучи плоских камней и битой розовой черепицы и перекинул ремень инструмента через плечо — без него никуда.
Она зашла в свою комнату и вышла в другом платье и с черным платком на плечах.
Декостер стоит к ним спиной и, похоже, ничего не видит. Справа от них ветер вычерчивает на воде узоры, похожие на голубой муаровый дамский веер, украшенный серебряными блестками. Природе нет до них дела, они в согласии с ее законом. Они идут между стен камыша, как среди лоз винограда, серебристых внизу и зеленых сверху; они не вторгаются в их жизнь, и камыши невозмутимы. Она идет впереди, он за ней. Тропинка узкая, и ему приходится передвинуть аккордеон за спину; за одним горбом вырастает другой. Они не мешают миру, лишь вспугивая там и сям лягушек, прыгающих в свои лужи. Они подходят к лодкам; она останавливается, но Урбэн качает головой: мы еще не у нас. Он показывает на скалу. Инструмент с застежками на боку висит у него на спине. Она смотрит на него, смеется и показывает на воду, прозрачную, чистую воду погожих дней, а не кофейную бурду ненастья. Ее глубина пестрит золотыми монетами, похожими на желтые тополиные листья, устилающие дно осенью. Как дивно все в этом мире, но где то, что укажет вам в нем дорогу? Вода глубокая, но она подтыкает юбку — вот и готово. Он стоит на берегу, как когда-то Руж, а ей вода поднялась уже выше колена. Поглядывая по сторонам, она идет в сплетении и путанице кругов на воде, расходящихся по сторонам; она снова смеется, поворачиваясь к горбуну. Она превращает в осколки все, что вместило дивное зеркало: куст, клочок травы, песчаный склон, небо; ель покачнулась и тает в воде, разойдясь кругами. Вся утварь земная, прекрасные ломтики мира — и она среди них; и они исчезают и снова являются на воде и находят свои места. Она машет рукой горбуну над кусочком синего неба и отражением земли. Ему надо идти вверх по берегу, а она пойдет по своей стороне до брода. Зимородки взлетают с земли и в лучах света становятся синей стрелой, а потом — черным росчерком в небе. Он идет со своими двумя горбами, склонив голову и скользя в темной глине.
