— Еще раз, графиня: не сердитесь ли вы на меня?
— Нет, честное слово.
— Тогда я спокоен.
Подсаживая меня в карету, он крепко пожал мне руку и поднес ее к губам.
— Когда же вы позволите мне побывать у вас?
— По субботам я постоянно…
— Вы постоянно дома; понимаю — значит, никогда. Он наклонился и отошел.
Мне захотелось подозвать его к себе, но лакей захлопнул дверцу.
Откинувшись в угол экипажа, я была готова расплакаться капризными слезами, как рассерженный ребенок. Я бесилась на саму себя. Как можно было обойтись так холодно, так невежливо, почти грубо с человеком, внушавшим мне горячую симпатию. Во всем виновата принцесса… О, как я ненавидела ее! Но что это значит?… Ревность?… И вдруг, как молния, осветило меня сознанием, что я влюблена в Тиллинга. „Влюблена…лена…лена!“ — казалось выстукивали колеса по мостовой. — „Ты любишь его“ — точно подсмеивались надо мною быстро мелькавшие мимо окна кареты уличные фонари… — „Ты любишь его“ — доносилось до меня откуда-то издалека вместе с запахом духов от перчатки, когда я прижала ее к своим губам тем местом, которое он поцеловал.
На другой день я занесла в красные тетрадки следующее: „То, что твердили мне вчера колеса экипажа и уличные фонари — неправда или, во всяком случай, несовсем правда. Расположение к благородному и умному человеку — это так, но страсть? нет. Не стану же я отдавать своего сердца мужчине, который принадлежит другой. Он также чувствует ко мне симпатию, мы сходимся во многом; может быть, даже я единственная, кому он высказывает свои взгляды на войну, но чтоб Тиллинг был в меня влюблен — о, до этого слишком далеко! А тем менее я позволю себе в него влюбиться. Я не пригласила его бывать в моем доме вне официальных приемов: такая сдержанность после нашей задушевной беседы могла показаться ему несколько странной… Он ненавидит приемные дни; он явно был обижен… но, пожалуй, так лучше. Когда после вчерашних впечатлений, так сильно взволновавших меня, пройдет недели две, я буду в состоянии встретить Тиллинга совершенно спокойно, свыкнувшись с мыслью, что он любит другую; тогда наши дружеские отношения, основанные на сходстве мнений, сделаются безопасными для снокойствия моего сердца. Действительно, беседы с ним доставляют мне большое удовольствие: он совсем не то, что другие. Я рада, что могу сегодня так хладнокровно констатировать этот факт; вчера же одну минуту мне стало страшно за себя; эта внезапная, неуместная вспышка жгучей ревности… но теперь все прошло: мой страх рассеялся“.
В тот же день я посетила свою приятельницу Лори Грисбах, в доме которой так неожиданно узнала о смерти моего бедного Арно. Лори была мне ближе всех из числа знакомых дам — моих сверстниц. Не то, чтоб мы во многом сходились между собою или вполне понимали одна другую, что обыкновенно служит основой истинной дружбы — нет, но мы вместе росли, одновременно вышли замуж, видались тогда почти ежедневно, и эта одинаковость положения и постоянные встречи невольно сблизили нас, несмотря на резкое отличие характера и некоторых взглядов на вещи. По крайней мере, в известном, хотя и ограниченном, кругу интересов мы искренно сочувствовали друг другу и приятно проводили вместе целые часы. Разумеется, Лори не знала многих сторон моей внутренней жизни, я никогда не говорила ей о своих умственных заняпях в уединении и не чувствовала потребности делиться с нею тем, что было почерпнуто мной из книг. Как редко можно открыть перед человеком всю свою душу! Я очень часто испытывала это в жизни, когда мне приходилось раскрывать перед одним из друзей одну, перед другим — другую сторону своего духовного „я“. Иначе говоря, приходя в соприкосновение с той или этой личностью, я касалась только соответственного ограниченного регистра нот, при чем остальная клавиатура молчала. То же самое было между мной и Лори; у нас находилось много предметов для продолжительных бесед: общие воспоминания детства, наши дети, различные события и происшествия в нашем кругу, туалеты, английские романы и т. п.
Сынок г-жи Грисбах, Ксавер, был сверстник моего Рудольфа и его любимый товарищ, а ее дочка, Беатриса, десятимесячная крошка, называлась в шутку невестой Руди, будущей графиней Доцки.
— Наконец-то я тебя вижу! — таким восклицанием встретила меня обрадованная Лори. — Последнее время ты сделалась настоящей отшельницей. Моего будущего зятя я также давно не имела чести видеть у себя. Пожалуй, Беатриса обидится на это… Ну, рассказывай, милочка, что ты поделываешь?… Как поживают Роза и Лили?… Насчет Лили могу сообщить тебе интересную новость, которую муж мой услышал вчера в кафе: в твою сестру страшно влюблен один человек, хотя я до сих пор воображала, что он вздыхает по тебе. Впрочем, об этом после. Какое хорошенькое на тебе платье! Верно, от Франсины? Я сейчас угадала; на всех ее работах какое-то особенное cachet… А шляпа от Жендро? Очень к тебе идет… Жендро делает теперь не только шляпы, но и платья… тоже с огромным вкусом. Вчера на вечере у Дитрихштейнов — почему ты не была? — Нини Хотек приехала в туалете от Жендро и казалась почти хорошенькой.
Так продолжали мы болтать в том же духе. Наконец, я ловко повернула разговор на светскую хронику и спросила по возможности непринужденным тоном:
— А слышала ты, будто бы принцесса *** близка с неким бароном Тиллингом?
— Слышала кое-что, но ведь это старая история. Теперь, как всем известно, принцесса увлекается одним актером из Бург-театра. А разве ты интересуешься бароном? Что ты краснеешь? Нечего отрицательно трясти головой, улика на лицо: лучше говори правду! Надо удивляться, что тебе до сих пор не успел никто понравиться… я была бы ужасно рада, если б ты в кого-нибудь влюбилась… Слов нет — Тиллинг не партия для графини Доцки; у тебя так много гораздо более блестящих поклонников — а у того, кажется, ни пфеннига за душой. Впрочем, ты сама довольно богата; однако, опять-таки он слишком стар для тебя… по моему, стар; сколько лет было бы теперь бедному Арно? Ах, как было грустно тогда. Никогда не забуду, как ты принялась читать вслух письмо моего брата… Да, скверная вещь война… разумеется, не для всех. Для других она отличная вещь; вот хоть бы мой муж: он спит и видит, чтобы опять началась камнания: ему так хочется отличиться. Я понимаю это — будь я солдатом, я также стремилась бы к славному подвигу или к повышению по службе…
— Или к тому, чтоб тебя искалечили и убили?…
— О, я никогда не думала бы об итом! О таких вещах не следует думать: ведь несчастье постигает только того, кому оно суждено. Так и тебе, душа моя, было суждено остаться молодой вдовою.
— И чтоб исполниться этому предопределению, должна была возгореться война с Италией?
— А вот если мне суждено быть женой сравнительно молодого генерала…
— Должно произойти новое столкновение между народами, чтобы твой Грисбах скорее повысился? Однако ты воображаешь, что мировой порядок следует самым простым предначертаниям. — Но что такое хотела ты сказать мне насчет Лили?…
— То, что она вскружила голову твоему кузену Конраду. Кажется, он скоро сделает ей предложение.
— Сомневаюсь. Конрад слишком ветрен и сумасброден, чтобы думать о женитьбе.
— Ах, все мужчины ветрены и сумасбродны, что не мешает им жениться, когда они полюбят не на шутку… Как ты думаешь, нравится он Лили?
— Право, не знаю: не замечала.
— Конрад — отличная партия. После смерти дяди, ему достанется именье Селавец. Да, кстати, о Дронтгейме… Ты знаешь, что Ферди Дронтгейм, промотавший свое состояние на танцовщицу Грилли, говорят, женится теперь на дочери богатого банкира? Конечно, никто из „наших“ не станет ее принимать… А ты будешь сегодня вечером в английском посольстве? Опять нет? Впрочем, ты права: на этих посольских раутах всегда как-то чувствуешь себя не совсем между своими. Такая там масса иностранцев, о которых не знаешь хорошенько, вполе ли они люди comme il faut; каждый проезжий англичанин, который сделает визит посланнику, приглашается на парадные приемы, будь он земделец среднего сословия, фабрикант или что-нибудь в этом роде. Я люблю англичан только в романах издания Таухница… Ты уже читала „Джен Эйр“? Не правда ли, восхитительно? Когда моя Беатриса начнет говорить, я сейчас возьму к ней бонну-англичанку… Француженкой Ксавера я совсем недовольна… Недавно встречаю ее на улице: она гуляет с моим ребенком, а за ней так и увивается какой-то молодой человек, в роде приказчика. До того заговорились оба, что и не видят меня. Увидали, когда уж я стояла перед их носом. Ну, разумеется, бонна переконфузилась, была готова сквозь землю провалиться. Вообще мученье с прислугой!.. Вот и моя горничная объявила мне на днях, что выходить замуж… а я только успела к ней привыкнуть! Терпеть не могу в доме новых лиц… Как, ты уж уходишь?
