Но Аннету он уважал – главным образом потому, что она не читала ему бесполезных нравоучений. Он чувствовал, что она несокрушима, недоступна – и все же свободна от предрассудков. Ее ничем нельзя было смутить. У нее на все была своя точка зрения, и возражений она не допускала. При этом она не ссылалась на какие бы то ни было принципы. Ей не нужно было костылей – ни нравственных, ни религиозных. У нее были женские глаза, гордые и спокойные. Они не моргали. Они не лгали – ни ей самой, ни тому, в кого проникал их взгляд. И то, что этим глазам были чужды иллюзии, ничуть не мешало ей быть жизнерадостной и твердой. Она любила жизнь, но она не согласилась бы (Тимон был в этом уверен), чтобы ей продлили жизнь хотя бы на час, если бы для этого ей пришлось поступиться своими правами. («Ее права!» Тимон смеялся: «Я бы мог раздавить их двумя пальцами!..» Но он знал, что даже если бы Аннета была раздавлена, остался бы ее гордый и вызывающий взгляд, и этот взгляд жалил бы его, как пчела.).
Крепкая баба! Она не хуже, чем он, вооружена для борьбы!.. Но она не собиралась бороться за себя, за себя одну. Она была женщина. Чтобы заинтересоваться борьбой, ей нужен был мужчина, за которого она могла бы бороться: сын, любовник или, если их нет, хозяин. Мужчина, с которым она составила бы одно целое... Так, со свойственной ему грубостью, судил о ней Тимон. Ее возмутило бы подобное оскорбление. Но Тимон не видел здесь ничего обидного. Он расценивал ее глазами самца, для которого женщина стоит того, чего она стоит лишь по сравнению с мужчиной. Она не может существовать сама по себе. Она создана для борьбы и потому нуждается в мужчине, который повел бы ее на борьбу. Так лезвие ищет рукоятку и руку, которая держит рукоятку. Размышляя об этом, Тимон начинал еще больше уважать Аннету. Он судил о лезвии как знаток.
Только поэтому он и обращался с ней бережно. Он не помыкал ею. При ней он вынужден был следить за собой. Ее присутствие было для него тормозом: оно останавливало его на самом краю опасных поступков.
Однако природа останавливается только для того, чтобы сделать скачок.
Ну, а если скачок делает природа Тимона, – тогда берегись!
В изрядной коллекции его пороков находилось и пьянство. Он был нечувствителен к утонченным отравам. Ему была присуща грубая невоздержанность грузчика, который одинаково легко переносит и вино и бочку. Никогда он не бывал совершенно трезв, и его гений, если к нему применимо это выражение, только в пьяном виде и расцветал. Но Тимон достаточно хорошо владел собой и знал, до какого градуса, до какого предела ему можно доводить брожение в своей бочке coram populo <При народе (лат.).>, чтобы это не только не повредило его демагогическим выступлениям, но даже послужило им на пользу: он извлекал выгоду из своих винных паров подобно тому, кто поставил на службу нашим прихотям пар водяной. Но время от времени ему нужно было освободить котел от излишнего давления, иначе котел мог лопнуть.
Обычно Тимон устраивал это при закрытых дверях, по возможности за пределами Парижа, в местах укромных и тайных: если и выходили какие-нибудь неприятности, их улаживали.
По своему еще не забытому, балканскому опыту Аннета представляла себе, что там происходило; к тому же во время отлучек хозяина до редакции доходило достаточно слухов – правда, трусливых и завистливых, изображавших все в преувеличенном и искаженном виде. Хозяин возвращался мрачный, отяжелевший, как только что разорвавшаяся туча, которая вновь поднимается над землей в виде густых испарений. Аннета, враждебная, холодная как лед, хмурила брови и пыталась изобразить из себя безличную машину, которая исполняет то, что велит хозяин. Тимон прекрасно знал, что она думает. Это его забавляло. Он не прочь был вызвать ее на разговор. Но она держалась начеку. Открыть дверь было бы неблагоразумно. Если бы она и вошла, то еще неизвестно, как бы она вышла. Но именно это ее и подзадоривало.
В течение нескольких месяцев оба соблюдали молчаливое соглашение, по которому дверь между ними была наглухо заперта. Он не хотел вводить Аннету с ее обостренным чутьем в эти области своей жизни, свои охотничьи заказники: она бы его стесняла; он ее щадил... А потом, мало-помалу уверившись в ней, он стал щадить ее меньше. Ему захотелось сделать именно то, чего он избегал: ткнуть ее носом в это болото и посмотреть, какую она скорчит гримасу. В сущности, это был все тот же мучительный зуд: унизить то, что втайне уважаешь и от чего ты сам отказался.
Сперва он стал провоцировать Аннету. Аннета упорно молчала. Он пытался возбудить ее любопытство, задеть ее самолюбие. Он говорил ей:
– Что боишься? Предпочитаешь не видеть? Ну конечно! Добродетель куда удобнее... Тут уж не рискуешь соблазниться...
– Чем это соблазниться? И кем? – возражала Аннета презрительно.
– Слишком уж ты самоуверенна. Грош цена такой самоуверенности! Хотел бы я посмотреть на тебя, когда ты" теряешь голову.
– Бывало и такое. Но, слава богу, я уже вышла из этого возраста. Мне не хочется возвращаться.
– Но если ты действительно перелезла через забор, почему же тебе не посмотреть, что делается по ту сторону? Чего ты боишься?
Она бросила на него мрачный взгляд.
– Сами знаете.
– Возможно. Но я хотел бы услышать от тебя.
– Я боюсь почувствовать к вам презрение.
Он засмеялся грубым смехом.
– А я думал, ты давно уже меня презираешь.
– Да, но я боюсь почувствовать презрение до такой степени, что уже не смогу его вынести.
Она сидела, подперев подбородок кулаками. Она забавляла его... И все-таки ему захотелось дать ей оплеуху. Он встал и начал шагать по кабинету, чтобы побороть это желание. Он остановился перед Аннетой.
– Так вот, я хочу убедиться, до какой степени...
В следующий раз, когда я поеду кутить, я возьму тебя ее собой.
– Нет, нет, хозяин, не надо! Прошу вас... Такими вещами не шутят!.. Я сказала не подумав, я обидела вас, простите меня...
Он усмехнулся, и они принялись за работу. Аннета решила, что он забыл. Но недели две спустя Тимон сказал ей:
– Сегодня ты дома не ночуешь. Поедешь со мной в Ла-Гарен в автомобиле.
Она запротестовала. Он ничего и слышать не хотел.
– Тебя дома никто не ждет. Я приказываю. Ты мне нужна.
– Это дело серьезное, – сказала она. – Подумайте!
Оно может дорого обойтись и вам и мне.
– И мне? – насмешливо произнес он.
– Да, и вам тоже. Я думаю, вы не так глупы, чтобы из-за пустяков потерять помощницу, которой вы доверяете.
– Доверяю! Но почему же я должен ее потерять?
И затем, голубушка, если ты себя считаешь незаменимой, то ты ошибаешься.
– Хорошо! Как вам угодно!
Она поджала губы и снова принялась печатать. Она твердо решила после работы потребовать расчет. И в то же время самолюбие нашептывало ей: «Не такая уж ты, значит, смелая! Увиливаешь? Силенок не хватает?..» Лучше бы она не прислушивалась. В каждой женщине сидит бес. Тимон знал этого беса. Тимон ничего не говорил, только глаза его поддразнивали: "Боишься!..
Бедненькая ты моя, чего же ты боишься?.."
И все же она бы не уступила, если бы вечером, когда они кончили работу, не явилась молоденькая женщина. Она была очень юна, очень хрупка и очень хороша собой. По виду совсем еще девочка. Она сильно робела. Аннета поняла, что Тимон ее ждал. Она сверкала украшениями, как чудотворная икона, но казалась неискушенной и явно смущалась красотой и новизной своего наряда. Тимон сказал Аннете:
– На сегодня будет с нас! Собирайся!
Он вышел на минуту. Аннета встала и надела шляпку.
– Можете ждать меня сколько угодно, я не поеду, – довольно громко буркнула она.
Она быстро направилась к выходу, но тут маленькая посетительница, на которую она уже перестала обращать внимание, робко взяла ее за руку и прошептала:
– Разве вы не поедете?
Аннета взглянула на нее:
– А вам не все равно?
Но та, ничего не объясняя, сжала ей руку:
– Поедемте с нами!
Аннета, все еще хмурая, пристально посмотрела на эту девочку. Неожиданно оказанное ей доверие вызвало у Аннеты улыбку, она смягчилась, присмотрелась к девочке повнимательней и прочитала в ее глазах немую мольбу. И тут, вся во власти нелепого порыва, какие были ей свойственны, она мгновенно почувствовала себя наседкой и распустила крылья. Это продолжалось всего одно мгновение. Но именно в это мгновение вошел Тимон.
Он сразу все понял и шутливо-равнодушным тоном сказал Аннете:
– Будешь ее оберегать.
Аннета еще ничего не успела решить, как уже оказалась на улице, перед открытой дверцей автомобиля. Эта девочка, которая, не зная ее, доверилась ей, взывала о помощи... Аннета села в автомобиль.
Она не запомнила, о чем говорили дорогой. Тимон сидел впереди и все заслонял своей грузной фигурой. Женщины сидели в глубине. Они не разговаривали между собой. Сама того не замечая, девочка судорожно вцепилась руками в платье Аннеты. Внезапно Тимон вспомнил, что ему надо отправить телеграмму, и приказал шоферу остановиться у почтовой конторы. Аннета воспользовалась этой минутой, чтобы вырвать у своей спутницы кое-какие, хотя бы отрывочные объяснения. Девочка была итальянка, из рабочей семьи, иммигрировавшей из центральной Италии, из Анконы. В кондитерской ее увидел агент по торговле живым товаром. Он внушил ей, что она может получить приз на конкурсе красоты, – такие конкурсы часто организуют крупные торговцы, короли живого товара. Приза она не получила, но ее компенсировали ангажементом в мюзик-холл, откуда ей захотелось удрать в первый же вечер, когда ей пришлось впервые выйти на эстраду голой и почувствовать на себе плотоядные взгляды всего зрительного зала. Но, вместо того чтобы бежать, она впала в оцепенение, похожее на паралич; ничто не действовало на нее – ни хохот, ни грубость ее manager'а <Антрепренера (англ.).>. Эта смуглянка, которая стояла, как истукан, на эстраде, свесив голову набок, прижав руки к бедрам, вызывала у зрителей веселый смех – и только, но взгляд Тимона остановился на ней. И Тимон выбрал себе жертву. В течение нескольких недель ее уговаривали, дрессировали, наряжали в специальном заведении, которое называлось мастерской мод, и в условленный день доставили покупателю. Девочке рассказывали о Тимоне с каким-то, особенно таинственным видом, и это одно приводило ее в трепет. А внешность людоеда ее просто убила. Конечно, она не могла не знать, на что шла. Да и не следует преувеличивать ее невинность. Если, предлагая себя в жертву, она не знала в точности, как именно все произойдет, то, во всяком случае она была к жертве готова. Лишь бы вырваться из нищеты! Эта новая Ифигения прекрасно знала, что платить придется. Но ее воображение, воображение крестьяночки, не подсказывало ей, кому именно придется платить. С испуга (тут же не рассуждают!) она бросилась под защиту к первой встречной. Это было нелепо – ведь она совсем не знала Аннету. Но затравленные животные чутьем улавливают малейшую крупицу жалости... Все это было легче угадать, чем понять: девочка говорила быстро и бессвязно, мешая французские слова с итальянскими. Аннета отвечала ей на ее родном итальянском языке и этим окончательно завоевала ее доверие. На нее как бы пахнуло родной Адриатикой. Она целовала ладони Аннеты:
