На это вялое письмо ушло, однако, много времени, и было уже больше шести, когда я со всех ног понесся к домику для дичи. Что ж, я не зря надеялся на сенсацию. Ртуть уже опустилась до восьмидесяти пяти, но указатель держался почти на полдюйма выше и показывал девяносто четыре. Девяносто четыре! Это же почти рекорд, по крайней мере, для Англии — температура в тени здесь, по-моему, никогда не превышала ста градусов. А мне этого так хотелось! Ну, всего каких-то шесть градусов! Пустяк, неужто солнцу это не по плечу? Так, может, завтра? Я стоял, размышляя над этим, и, казалось, самим нутром ощущал, как тужится целый мир, стремясь выбраться на новый метеорологический уровень, перейти в недостижимую ранее область бытия. Я и сам был ртутью (ведь Меркурий — это ртуть) и рвался к новым высотам; а Брэндем-Холл с его неисследованными вершинами блаженства был горой, подъем на которую сулил столько радости. Я чувствовал опьянение, голова немного кружилась, будто на меня свалилось какое-то невиданное благо — горизонт раздвинулся, я поднялся над самим собой. Между тем мое состояние вовсе не было исключительным, ибо и окружавшие меня люди жили в предвкушении чего-то. Нас всех связывала общая цель, и этапы восхождения к ней я видел так же четко, как ступеньки лестницы: крикетный матч, мой день рождения и бал.
А что же потом? Потом двое соединятся в браке. С колебаниями, неохотно мой разум привыкал к тому, что эти двое — Мариан и лорд Тримингем. Однако эта мысль не была совсем безрадостной: ведь я принесу в жертву ту частицу своей души, которая расцвела благодаря Мариан.
— Хорошо отдыхаешь? — раздалось за моей спиной.
Это был мистер Модсли, его тоже интересовали причуды погоды.
Чуть съежившись (я ничего не мог с собой поделать — ежился каждый раз, как он обращался ко мне), я ответил, что да.
— Жарковато сегодня, — заметил он.
— А может, это рекорд? — с волнением спросил я.
— Ничуть не удивлюсь, — сказал он. — Надо будет проверить. Тебя жаркая погода устраивает?
— Да.
Он протянул руку к магниту. Я не хотел видеть, как уничтожается свидетельство дневной жары, поэтому пробормотал что-то и смылся.
Встреча выбила меня из колеи — я даже забыл, что собирался делать дальше; вдруг оказалось, что рядом лужайка, по ней бесцельно, как и я, прохаживались люди в белом. У меня и в мыслях не было искать их общества, я хотел побыть наедине со своими чувствами и потому направился к изгороди, отделявшей лужайку от сада. Она высокая и надежно спрячет меня. Но было поздно: меня заметили.
— Привет! — раздался голос лорда Тримингема. — Иди сюда. Ты нам нужен!
Он подошел к изгороди и посмотрел на меня сверху вниз.
— Пытаешься проскользнуть через мертвое пространство? — спросил он.
Военного термина я не понял, но общий смысл обвинения уловил.
— Раз уж ты все равно бегаешь вокруг, — сказал он, — найди, пожалуйста, Мариан и позови сюда — нам для крокета не хватает четвертого. Крокет — единственное, на что мы способны. Мы уже сами искали ее, но без толку, а ты, наверное, можешь вытащить ее из кармана.
Мои руки непроизвольно потянулись к карманам, и он засмеялся.
— Так что твоя задача — доставить ее сюда живой или мертвой.
Я засеменил прочь. Я понятия не имел, где ее искать, но ни секунды не сомневался, что найду. Ноги сами понесли меня за дом, подальше от солидного и впечатляющего фасада, так мало значившего для меня, мимо горстки домиков на заднем дворе, столь дорогих моему сердцу, по усыпанной гравием дорожке к заброшенным сараям. Там я и столкнулся с ней — она шла довольно быстро, высоко вскинув голову. Она заметила меня не сразу; в глазах я прочел холодное безразличие.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она.
Я смутился — так часто бывает с детьми, когда взрослые задают этот вопрос; но у меня был готов ответ, и он не мог ей не понравиться.
— Хью просил передать, что приглашает вас поиграть в крокет.
Я ждал, что лицо ее тотчас засияет. Но нет; глаза забегали, в них мелькнула досада.
— Который час? — спросила она.
— Около семи.
— А обед не раньше половины девятого. Хорошо, я пойду.
Мы снова были друзьями и вместе зашагали к лужайке.
— Он сказал, чтобы я доставил вас живой или мертвой, — осмелился я.
— Так и сказал? Ну, и какая же я?
Это показалось мне очень смешным. Мы немного пошутили, потом она сказала:
— Завтра мы приглашены на обед к соседям. Там одни взрослые, все замшелые, один старее другого, мама считает, что ты там завянешь от скуки. Может, лучше останешься здесь?
— Конечно, — откликнулся я. Это она, а не ее мать, считала, что я завяну от скуки; но я не стал мелочиться; ее слова, слетая с губ, превращались в жемчуг, как у той девочки из сказки.
— Чем будешь заниматься? — спросила она.
— Ну, — я попробовал выиграть время, — найдутся кое-какие дела.
Прозвучало, кажется, впечатляюще.
— Например?
Ее заинтересованность мне польстила, но с ходу я мог придумать лишь один ответ.
— Пойду пройдусь.
Совершенно бескрылая идея, я сам понял.
— И куда же?
Тут в голове мелькнуло: ведь она направляет разговор в определенную сторону! И я прозорливо клюнул на эту удочку.
— Ну, к скирде, чтобы покататься с нее.
— А чья скирда?
— Ну, может, Теда Берджеса.
— Ах, его? — В голосе было чрезмерное удивление. — Лео, если ты пойдешь туда, выполнишь мою просьбу?
— Конечно. Какую?
Ответ я знал заранее.
— Передай это письмо.
— Я так и ждал, что вы это скажете! — воскликнул я. Она взглянула на меня, что-то про себя взвесила и сказала:
— Почему? Он тебе нравится?
— Д-да. Но вообще-то не так, как Хью.
— А почему Хью нравится тебе больше? Потому что он виконт?
— И это тоже, — согласился я без ложного стыда. Уважение к титулам было у меня в крови, и я не считал это снобизмом. — Но, главное, он такой приветливый. Не помыкает мной, не командует. Я думал, все лорды гордые.
Она обдумала мои слова.
— А мистер Берджес, — продолжал я, — всего лишь простой фермер. — Я вспомнил, как он встретил меня, пока не понял, откуда я. — И он немного грубоват.
— Правда? — спросила она, но так, будто не видела в этом ничего плохого. — Видишь ли, я не очень хорошо его знаю. Иногда мы пишем друг другу... по делу. Ведь ты сам сказал, что носить письма тебе приятно.
— Очень даже, — восторженно подтвердил я.
— Потому что Т... мистер Берджес тебе нравится?
Я знал: она хочет, чтобы я сказал «да», так почему не обрадовать ее? К тому же меня распирало от желания ей кое в чем признаться, и я видел, что сейчас самая подходящая минута.
— Да. Но есть и другая причина.
— Какая же?
Никогда не думал, что эти слова дадутся мне с таким трудом; наконец я выдавил из себя:
— Потому что мне нравитесь вы.
Она одарила меня чарующей улыбкой и сказала:
— Очень приятно это слышать.
Она остановилась. Мы дошли до развилки. Одна тропка, неухоженная, вела на задворки дома; другая, много шире — по ней я почти не ходил — к главному входу.
— Тебе в какую сторону? — спросила она.
— Вообще-то я собирался отвести вас — на площадку для крокета.
На лицо ее легла тень.
— Пожалуй, я все-таки не пойду. — В ее голосе послышалось раздражение. — Что-то я устала. Скажи им, что у меня болит голова. Нет, лучше скажи, что не нашел меня.
Почва заколебалась у меня под ногами.
— Но как же! — воскликнул я. — Ведь Хью огорчится!
Дело было не только в этом: огорчусь я, у меня хотят отнять добычу, лишить триумфа — мне велено ее доставить живой или мертвой!
— Что же, наверное, придется идти, — согласилась она. — Погоняла безжалостный, вот ты кто! Только я пойду одна, если ты не против.
Я был против, еще как против!
— Ну хоть скажите им, что это я вас послал, ладно? — взмолился я.
Она оглянулась и хитро посмотрела на меня.
— Может, и скажу.
Со вторника по субботу — день крикетного матча — я трижды выполнял роль связного между Мариан и Тедом Берджесом: три записки от нее, одну от него и еще два устных сообщения от него.
— Скажите ей, что годится, — передал он в первый раз; а в другой: — Скажите, что ничего не выйдет.
Найти его не составляло труда: он всегда работал в полях, где поспел урожай, на том берегу реки; его было видно с мостков возле шлюза. В первый раз Тед ехал на жатке, новомодной машине, которая срезала пшеницу, но не вязала ее в снопы; кажется, она называлась «Скачущий маятник». Я пошел рядом, и когда между нами и тремя-четырьмя работниками, вязавшими снопы, оказалась неубранная пшеница, он остановил лошадь, и я передал ему письмо.
На следующий день неубранный участок заметно уменьшился: Тед с ружьем в руках стоял у края нескошенной пшеницы и ждал: сейчас из нее выскочат кролики или другие зверьки, обычно они цепляются за свои жилища до последней секунды. Я так увлекся этим зрелищем, что даже забыл о письме, а Тед стоял, сощурив глаза, тоже захваченный азартом.
