— Останови, пожалуйста, здесь, — попросила она. Айсом нажал на тормоза. — Я выйду тут, пойду пешком.
— Ничего подобного, — возразил Хорес. — Поехали, Айсом.
— Нет, постойте, — сказала женщина. — Сейчас мы поедем мимо людей, которые вас знают. А потом еще на площади.
— Ерунда, — сказал Хорес. — Айсом, поехали.
— Тогда сойдите вы, — предложила женщина. — Он тут же вернется.
— Не выдумывайте, — сказал Хорес. — Ей-Богу, я… Айсом, езжай!
— Зря вы, — сказала женщина. Она снова села на место. Потом опять подалась вперед. — Послушайте. Вы были очень добры. Намерения у вас хорошие, но…
— Вы что, решили, что я плохой адвокат?
— Видимо, со мной случилось то, что должно было случиться. Бороться с этим бессмысленно.
— Если вы так считаете — конечно. Но это неправда. Иначе б вы велели Айсому ехать на станцию. Так ведь?
Женщина смотрела на ребенка, оправляя одеяло у личика.
— Выспитесь, — сказал Хорес, — а утром я буду у вас.
Они миновали тюрьму — прямоугольное здание, резко испещренное тусклыми полосками света. Лишь центральное окно, перекрещенное тонкими прутьями, было настолько широким, что его можно было назвать окном. К нему прислонялся негр-убийца; внизу вдоль забора виднелся ряд непокрытых и в шляпах голов над широкими натруженными плечами, в мягком бездонном вечернем сумраке низко и печально звучали голоса, поющие о небесах и усталости.
— Да вы не волнуйтесь. Все понимают, что это не Ли. Они подъехали к отелю, перед ним на стульях сидели коммивояжеры и слушали пение.
— Я должна… — заговорила женщина. Хорес вылез из машины и распахнул дверцу. Женщина не двинулась. — Послушайте, я должна сказать…
— Да, — сказал Хорес, подавая ей руку. — Знаю. Я приду рано утром.
Он помог женщине вылезти. Они вошли в отель и подошли к конторке, коммивояжеры оборачивались и разглядывали ее ноги. Пение, приглушенное стенами и светом, слышалось и там.
Пока Хорес говорил с портье, женщина с ребенком на руках молча стояла рядом.
— Послушайте, — сказала она. Портье с ключом пошел к лестнице. Хорес тронул женщину за руку, направляя за ним. — Я должна вам кое-что сказать.
— Утром, — ответил Хорес. — Я приду пораньше, — сказал он, поворачивая ее к лестнице. Но женщина упиралась, не сводя с него взгляда; потом высвободила руку, развернувшись к нему лицом.
— Ну, ладно, — сказала она. И заговорила ровным, негромким голосом, чуть наклоняясь к ребенку. — У нас совсем нет денег. Сейчас все объясню. Последнюю партию Лупоглазый не…
— Да-да, — сказал Хорес, — утром это первым делом. Я приду к концу вашего завтрака. Доброй ночи.
Хорес вернулся к машине, пение все продолжалось.
— Домой, Айсом, — сказал он. Они развернулись и снова поехали мимо тюрьмы, мимо прильнувшей к решетке фигуры и голов вдоль забора. На стене с решеткой и оконцами неистово трепетала и билась от каждого порыва ветра рваная тень айланта; позади утихало пение, низкое и печальное. Машина, едущая ровно и быстро, миновала узкую улочку.
— Послушай, — сказал Хорес, — куда это ты…
Айсом затормозил.
— Мисс Нарцисса велела привезти вас обратно.
— Ах вот как? — сказал Хорес. — Это очень мило с ее стороны. Можешь передать ей, что отменил ее решение.
Айсом отъехал назад, свернул в узкую улочку, потом в кедровую аллею, свет фар вонзился в туннель косматых деревьев, словно в черную глубину моря, словно в среду заблудившихся призраков, которым даже свет не мог придать окраски. Машина остановилась у двери, и Хорес вышел.
— Можешь передать, что я ушел не к ней, — сказал он. — Сумеешь запомнить?
С айланта в углу тюремного двора упал последний воронкообразный цветок. Они лежали толстым, липким ковром, источая душный, приторный запах, приторность была тошнотворной, предсмертной, и вечером рваная тень листвы трепетала на зарешеченном окне, едва вздымаясь и опускаясь. Это было окно общей камеры, ее побеленные стены были покрыты отпечатками грязных ладоней, испещрены нацарапанными карандашом, гвоздем или лезвием ножа датами, именами, богохульными и непристойными стишками. По вечерам к решетке прислонялся негр-убийца, лицо его беспрестанно рябила тень трепещущих листьев, и пел с теми, кто стоял внизу у забора.
Иногда он пел и днем, уже в одиночестве, если не считать неторопливых прохожих, оборванных мальчишек и людей у гаража напротив.
— Прошел еще один день! Места в раю тебе нет! Места в аду тебе нет! Места в тюрьме белых людей тебе нет! Черномазый, куда ты денешься? Куда ты денешься, черномазый?
Хорес каждое утро посылал с Айсомом в отель бутылку молока для ребенка. В воскресенье он поехал к сестре. Женщина осталась в камере Гудвина, она сидела на койке, держа ребенка на коленях. Ребенок по-прежнему лежал в дурманной апатии, сжав веки в тонкий полумесяц, только в тот день то и дело судорожно подергивался и болезненно хныкал.
Хорес вошел в комнату мисс Дженни. Сестры там не было.
— Гудвин отмалчивается, — сказал Хорес. — Затвердил одно: «Пусть докажут, что это я». Говорит, улик против него не больше, чем против ребенка. Выйти на поруки он отказался б, даже если бы мог. Говорит, в тюрьме ему лучше. Пожалуй, так оно и есть. Дела его в той усадьбе уже кончены, даже если б шериф не нашел и не разбил котлы…
— Котлы?
— Перегонный куб. Когда Гудвин сдался, они стали рыскать повсюду, пока не нашли его винокурню. Все знали, чем он занимается, но помалкивали. А стоило ему попасть в беду, тут же на него напустились. Те самые добропорядочные клиенты, что покупали у него виски, бесплатно пили то, что он подносил, и, возможно, пытались соблазнить его жену у него за спиной. Слышали б вы, что творится в городе. Баптистский священник сегодня утром говорил о Гудвине в проповеди. Не только как об убийце, но и как о прелюбодее, осквернителе свободной демократически-протестантской атмосферы округа Йокнапатофа. Насколько я понял, он призывал к тому, что Гудвина надо сжечь с этой женщиной в назидание ребенку; ребенка следует вырастить и обучить языку с единственной целью — внушить ему, что он рожден в грехе людьми, сожженными за то, что его породили. Боже мой, как может человек, цивилизованный человек, всерьез…
— Это же баптисты, — сказала мисс Дженни. — А как у Гудвина с деньгами?
— Немного есть. Около ста шестидесяти долларов. Деньги были спрятаны в жестянку и зарыты в сарае. Ему позволили их выкопать. «Ей хватит, — говорит он, — пока все не закончится. А потом мы уедем отсюда. Давно уже собираемся. Если б я послушал ее, нас давно бы уже здесь не было. Умница ты», — говорит он ей. Она сидела рядом с ним на койке, с ребенком на руках, он потрепал ее за подбородок.
— Хорошо, что среди присяжных не будет Нарциссы, — сказала мисс Дженни.
— Да. Только Гудвин не позволяет мне даже упоминать, что там находился этот бандит. Заявил: «Против меня ничего не смогут доказать. Такие дела мне уже знакомы. Каждый, кто хоть чуть меня знает, поймет, что я пальцем не тронул бы дурачка». Но говорить о том головорезе не хочет совсем по другой причине. И знает, что я это знаю, потому что сидит, там, в комбинезоне, свертывает самокрутки, держа кисет в зубах, и твердит: «Побуду здесь, пока все не кончится. Здесь мне лучше; все равно на воле я ничем не смогу заняться. И у нее, глядишь, останется кое-что для вас, пока мы не сможем расплатиться полностью».
Но мне ясно, в чем тут истинная причина. «Вот уж не думал, что вы трус», — сказал я ему.
— Делайте, как говорю, — ответил Гудвин. — Мне здесь будет хорошо.
— Но он… — Хорес подался вперед, медленно потирая руки. — Он не понимает… Черт возьми, говорите что угодно, но тлетворность есть даже во взгляде на зло, даже в случайном; с разложением нельзя идти на сделку, на компромисс… Видите, какой беспокойной и подозрительной стала Нарцисса, едва узнав об этом. Я считал, что вернулся сюда по собственной воле, но теперь вижу… Как по-вашему, она сочла, что я привел эту женщину в дом на ночь или что-то в этом роде?
— Сперва я тоже так решила, — сказала мисс Дженни. — Но теперь, надеюсь, она поняла, что, какие бы ни были у тебя взгляды, ради них ты сделаешь гораздо больше, чем ради любой мзды.
— То есть она намекала, что у них нет денег, когда…
— Ну и что? Ты ведь прекрасно без них обходишься. — Нарцисса вошла в комнату.
— Мы тут беседовали об убийстве и злодеянии, — сказала мисс Дженни.
— Надеюсь, вы уже кончили, — сказала Нарцисса. Она не садилась.
— У Нарциссы тоже есть свои печали, — сказала мисс Дженни. — Правда, Нарцисса?
— Это какие? — спросил Хорес. — Неужели застала Бори с запахом перегара?
— Она отвергнута. Возлюбленный скрылся и бросил ее.
— Какая вы дура, — сказала Нарцисса.
