мягких желтоватых тонах июньских сумерек, вы, без сомнения, вообразите, что это какое-то огромное морское животное, спящее в воде. Восточный песчаный мыс, на котором построены и древний, и нынешний город, медленно спускается в пролив у склонов Монте-Смит, которую назвали так потому, что сэр Сидни Смит однажды устроил здесь свой военный штаб. Это будет горб вашего кита. На востоке виднеются побитые непогодой Карийские горы, отбрасывающие такую густую тень, что последние лучи солнца расцвечивают море шафрановыми бликами. Угнездившись в природном амфитеатре, где когда-то стояли белые здания и храмы древнего города, крепость крестоносцев, окруженная круглыми стенами и полуразрушенными башнями, больше всего напоминает город, нарисованный пером на полях какого-нибудь манускрипта с миниатюрами: средневековый сон о крепости под названием Родос, которую придумал для вас туман и которая снова растворится, как только вы войдете в маленькую гавань Мандраччо, чтобы стать на якорь под стенами крепости Святого Николая, где предположительно когда-то стоял Колосс».
Вот так нам с Гидеоном следовало прибыть, когда мы покинули Александрию.
На Родосе перемены. Наглая солдатня основательно обживала здание в стиле рококо, где когда-то размещались люди Де Векки. На многих лицах — гримаса надменности и пренебрежения к штатским. Гидеон приобрел нескольких друзей и множество врагов — обычная пропорция, как он говорит.
— Никогда не ладил с галантерейщиками в звездах и коронах, — кисло добавляет он.
Но есть и то, что восполняет потери. Назначили ответственных за освещение, и всю гавань очистили от вражеского оборудования в рекордные сроки. Начала работать почта, и с Додеканес [36] хлынули по всему миру денежные переводы. Один уличный фонарь из десяти убедили зажигаться с наступлением темноты. Это немало, это часть неведомого состояния цивилизованности, поскольку фонари приносят порядок, а почта — уверенность. Тем не менее Гидеон говорит, что чует, как по городу ползет запах гарнизонной жизни. Он ведь ненавидит британский офицерский клуб, но дешевизна тамошнего виски заставляет его ежевечерне туда забредать. Он составляет список разговорных гамбитов, подслушанных в сих величественных пределах. Некоторые их них, боюсь, выглядят как подделка. Мы развлекаемся, пытаясь угадать, кто сказал нечто вроде: «Черномазый вполне приличный парень, когда узнаешь его получше», или: «Я обнаружил, что суахили — настоящие джентльмены», или: «Греки просто скоты, не находите?».
Фрагмент из письма, которое вчера пришло Гидеону от Г.:
«Так вы на Родосе? Мы высаживались там ненадолго в числе первых отрядов. Я был потрясен. От того, чем он когда-то был, осталась одна оболочка. Идя по разбитой набережной в темноте, я пытался восстановить в памяти одну предвоенную встречу, ее щемящий аромат остался в моем сердце навсегда… Это было в 1939, уже стемнело, но фонари еще не зажгли. И вдруг я столкнулся с мягкой женской фигурой. Незнакомка замерла передо мной, не говоря ни слова «Кто здесь?» — спросил я. Она не ответила, но тихо положила ладонь мне на руку, и я понял. Некоторое время мы стояли у стены гавани.
Я полез за коробком спичек и зажег одну, сказав: «Хорошо, если ты красивая». Пламя отразилось в темных глазах: лицо старше, чем положено по годам — серьезное, влекущее и усталое от жизни. Мы вместе взобрались по склону Монте-Смит и легли на один из могильных камней, еще теплый.
Она была истощенная, полумертвая от голода, и у ее одежды был привкус морской соли. Она была очень бедна, настолько, что никто из тех, кто не бывал в Средиземноморье, не сможет даже вообразить. В ней я ощутил всю Грецию, ее опаленный солнцем воздух, ослепительные костистые острова, целомудрие и благородство бедности, которую этот народ переплавил в золотую щедрость. Ее звали Афродита — я знаю! знаю! Она целый день ходила вдоль моря, собирая хворост и морской уголь. Ее муж был процветающим рыбаком, но теперь слег от чахотки — в последней стадии. Она подрабатывала время от времени. То, что изначально считалось отвратительным-или грязным, преображалось благодаря тем обстоятельствам, которые вынуждали ее совершать те или иные поступки; она конечно же осознавала все — в полной мере, так сказать. С моей стороны было бы просто подло жалеть или осуждать себя или ее. Жизнь для нее значила необыкновенно много; принимая ее как данность, она ее одолевала. Возможно, глупо философствовать по поводу встречи с обыкновенной проституткой, но эта женщина могла многому научить. К ее шали булавкой был приколот цветок ладанника. Когда мы расставались, она отколола его и протянула мне с восхитительной сердечностью. Тогда я понял без слов, что греки по-прежнему прирожденные поэты Леванта [37]. Они, знаете ли, понимают, что голод лишен высокомерия и что настоящая десятая муза — это Бедность».
— Бедность, — задумчиво сказал Гидеон, — не уверен.
Он добавил, что уважает в Г. готовность принять новый опыт и новый взгляд на вещи.
— Большинство из нас просто не может втиснуть в себя новое мироощущение, которое не согласуется с привычными предрассудками, которые нам привили. Интересно, я бы сам пришел в ужас — или нет?
Хойл закурил сигару.
— Знаете, — сказал он, — очень уж литературно, этот случай, скорее всего, выдуман. Хотя, разумеется, это не обесценивает его сущностной правды.
— И все-таки, — возразил Гидеон, — я думаю, это правда. Меня убеждает вот этот последний абзац:
«И вот он я, писатель, тридцати одного года, который не может даже воспользоваться таким уникальным материалом, ибо весьма сильно рискует напустить сентиментальщины в то, что было чистым, как стакан воды. Прикоснувшись к этой истории, я все разрушу. Вот такая дилемма».
Глава IV
Солнечный Колосс
Воспользовавшись тем, что дела забросили Хойла и Гидеона на один из островов архипелага, я решил собрать воедино сделанные когда-то наспех наброски о Колоссе — что-то вроде разговора с самим собой. Миллза тоже нет, он уехал на южную часть острова с очередной благотворительной миссией. Мне их очень недостает, но, надеюсь, разлуку скрасят книги, которые я позаимствовал у обоих: справочная литература по Родосу. Итак, у меня, наконец, выдалось время как следует покопаться в истории — в этой нашпигованной аналогиями системе всевозможных ссылок, не опасаясь затеряться среди мелей и зыбучих песков научной полемики. В любом достаточно полном путеводителе по Родосу непременно будет упомянут Колосс. Но разговор о нем нельзя начинать, не рассказав о породившей его осаде, в ознаменование которой он, собственно, и был создан.
Эта осада сама по себе была колоссальной — так что писать о гигантской статуе Бога Солнца значит, в каком-то смысле, писать о колоссе, которого породил другой колосс: о мире, порожденном войной.
Деметрий
