хоть слово, она спрятала свое худое лицо в головной платок и горько разрыдалась.
— Стерна, плакать в субботу?… — по-отечески рассердился на нее реб Шнеур-Залман.
Но это не помогло. Тогда он начал ее упрашивать:
— Раввинша, что ты пришла передо мною плакать? Плачь лучше перед Всевышним! Да к тому же не сейчас и не здесь…
— Залман, — взяла себя в руки Стерна, — разве не ты сам сказал, что на нас есть китруг? На нас всех…
— Я и сейчас это говорю. Ни одна молитва не проходит. На ее пути стоит сатана…
— А откуда это взялось? Как ты считаешь?
— Стерна, — ребе понизил голос до шепота, — может быть, это берется от нашего дома. Наш собственный сын… Я ему не верю…
— Ты имеешь в виду нашего Мойше?.. Залман, это не то…
— Ты не все знаешь. Я однажды поймал его за руку… Он читал христианскую книгу. Евангелие…
— Горе мне!
— Он обещал мне исправить свое поведение. Нечистую книгу он сжег. Но я ему не верю. Сердцем он не с нами…
— Залман!.. — неожиданно подняла Стерна свое худое и бледное, как штукатурка, лицо и широко распахнула свои черные глаза. — Это не то! Это не он! Клянусь тебе! Это гостья, которая едет за нами. Она — этот сатана… Если бы ты только знал!..
— Смилуйся над нами, Господь, и сохрани нас!.. Невестка реб Ноты из Шклова?
— Да. Она сама мне все рассказала. Ты обязательно должен ее выслушать…
— И нельзя этого оставить на завтрашнюю ночь… Чтобы после гавдолы?
— Нет, нельзя! Ради такого дела можно трижды нарушить субботу. Этот грех я беру на себя. Из-за этой гостьи все мы в опасности. Весь народ Израиля…
— Боже упаси! — воскликнул реб Шнеур-Залман, протягивая вперед обе руки, как будто пытаясь отодвинуть опасность. — Но если ты так говоришь, то, конечно, знаешь, что говоришь. Присядь, Стерна! На тебе лица нет… Не плачь и рассказывай! Только не плачь!..
3
Смертельно уставшая после всех волнений дня и половины ночи, Эстерка погрузилась в тяжелый сон в своей закрытой карете, из которой были выпряжены лошади. Полулежа, одетая в шубу, она заснула и стонала во сне. Нелепый кошмарный сон давил ее и, словно когтями, рвал сердце. Ей казалось, что «тот самый» встал из своей свежевыкопанной песчаной могилы между корней расстрелянной березы. Его связанные руки освободились, протянулись к ней, а окровавленный рот с выбитыми зубами шептал: «Ай лав ю!.. Я вам очим, очим…» «Уйди, уйди от меня!» — кричала она, но он делал вид, что не слышит, и приближался. И чем ближе он подходил, тем яснее делался его голос, тем понятнее становился его язык. Вот он уже стучит в дверцу кареты посиневшими пальцами и зовет ее так загадочно: «Эстерка, я твой настоящий муж… Настоящий Менди… Вставай, Эстерка!..»
Уже заалел день. Но все краски и силуэты были еще расплывшимися, они утопали в лесных тенях, и она не узнала просунувшегося в дверцу лица.
— К… кто это? — спросила Эстерка, дрожа и отодвигаясь в глубь кареты.
— Я, раввинша!.. Ш-ш!.. Не кричите! Пойдемте, пожалуйста! Пойдемте быстрее! Мой Залман уже ждет вас…
— Ребе? — не поверила своим ушам Эстерка. — Ребе! — она засуетилась. — Иду, я уже иду…
Однако голос Стерны был холодным и деловым:
— Вы спали?.. Тогда омойте руки. Будьте любезны! Нельзя так идти. Вот вам кружка с водой. Мой Залман послал ее вам. Омойте!
Дрожа всем телом, Эстерка послушно омыла руки и отерла лицо краем влажного полотенца. Опустила черную вуаль на свое чуть освеженное лицо и неуверенными шагами пошла за раввиншей. Туфли обеих женщин шуршали опавшими иголками, а вершины сосен шелестели над их головами. Стерна не сказала больше ни слова, а Эстерка невольно приложила руку к сердцу. Она ощущала в нем мелкую болезненную дрожь. Это была сердечная боль забытой арестантки, ожидавшей суда на протяжении долгих и мучительных лет. И вот в это серое элулское утро в лесу о ней вдруг вспомнили и ведут на суд… Может быть, над нею сжалятся и освободят ее, а может быть, приговорят к смерти. Но, так или иначе, больше она не будет сидеть в тесной и мрачной тюрьме… Нет!
Стерна быстро довела ее до шатра ребе, подняла тяжелый платок, служивший дверью, и впустила внутрь «гостью в вуали».
— Да поможет вам Бог! — богобоязненно шепнула она на ухо Эстерке, опустила за ней платок и ушла.
Эстерка осталась стоять в треугольном шатре с высокими соснами по углам. После темноты в карете и в предутреннем лесу ее глаза ослепил мерцающий свет лампы. Даже вуаль не помогла… Только потом по ту сторону ящика, служившего столом, она разглядела высокую фигуру реб Шнеура-Залмана и его открытое красивое лицо в обрамлении белой бороды. Ребе стоял в полный рост и встретил неподвижным и мужественным взглядом ее, величайшую грешницу. Синева его глаз пронзила ее черную вуаль. Казалось, что он стоял, готовый сразиться со всеми нечистыми силами мира…
От этого открытого взгляда Эстерка ощутила слабость в коленях и какое-то мельтешение перед глазами. Это была та же слабость, что преследовала ее в последнее время и едва не свалила с ног, когда она увидела, как засыпают могилу «того самого»… И снова она ощутила на себе бремя своих сорока восьми лет.
— Ребе! — воскликнула она, хватаясь за ящик, и не знала, что сказать дальше.
— Садитесь! — услыхала она над своей склоненной головой отеческий, но в то же время строгий голос.
— Я… садиться? Ребе, такая, как я…
— Когда кого-то судят, он не должен сидеть. Но я не хочу вас судить. Бог будет судьей.
Эстерка опустилась на перевернутую кадушку, служившую скамьей.
— Я вижу, — пугливо пробормотала она из-под вуали, — раввинша уже рассказала… все рассказала…
— Все! — подтвердил реб Шнеур-Залман, сам тоже усаживаясь и кивая своей большой головой в круглой ермолке. — Но я все еще не могу поверить. Это правда? Эстер бас… [431] бас… Все это, Эстер бас Мордехай, правда?
— Правда, ребе… День и ночь сжирает меня этот позор, мое несчастье, уже много лет…
— Крепись, Эстер бас Мордехай. Возможно, тебе предстоит пережить еще большее испытание…
— Еще большее? Ребе! Где я возьму столько сил?
— Тот, кто помог праотцу нашему Аврааму… во время жертвоприношения Исаака… Тот поможет и тебе!
— Жертвоприношение? — повторила Эстерка, и какая-то странная тоска сжала ее сердце. Эхо этого слова прозвучало под ее черной вуалью далеким и расплывчатым, но недобрым предсказанием… А почему ей так показалось, она и сама не понимала.
