class="p">Путь покаяния
1
Еще мгновение Эстерка прислушивалась к отзвуку этого библейского слова, и в ее памяти вдруг всплыла прекрасная картина, которую она видела когда-то в Петербурге, в кунсткамере. Ее муж Менди был тогда еще жив… На той картине были изображены праотец Авраам, стоящий с большим жертвенным ножом над своим связанным единственным сыном, и останавливающий его руку ангел небесный… Но какое отношение это имеет к ней? И что ребе хотел этим сказать?
Она подняла свои опущенные до того глаза и при мерцающем свете лампы увидала сквозь вуаль, что лицо реб Шнеура-Залмана задумчиво. Он даже не смотрел на нее. Его взгляд блуждал где-то вверху, между сосновых крон, возвышавшихся над его шатром. Казалось, он сказал это просто так, потому лишь, что ему подвернулось это богобоязненное библейское слово.
Напряжение оставило ее, и она снова вернулась к своему плачущему тону:
— Такая, как я, ребе?.. Я сама уже больше не выйду из ада. Бог покинул меня…
— Нельзя такого говорить! Наши мудрецы сказали: «Если даже лезвие меча уже лежит у тебя на горле, нельзя отчаиваться…»
— Разве только если вы, ребе, вмешаетесь.
— Вмешаться в такое дело? Боже упаси! Это ведь дело между человеком и Богом. Даже мой покойный сват — праведник реб Лейвик Бердичевский — не стал бы тут вмешиваться. Может быть, только намеком, полусловом…
— Ребе, — потянулась к нему Эстерка, как утопающая, — большего я и не прошу! Один намек! Одно слово!..
Реб Шнеур-Залман откашлялся и после непродолжительного колебания сказал:
— Того, что ты должна сделать, Эстер бас Мордехай, ты не можешь сделать. А того, что можешь, ты делать не должна.
— Скажите яснее, ребе! У меня есть мужество. Я еще достаточно сильна. Я ко всему готова, лишь бы… лишь бы…
— Это я знаю, — перебил ее ребе. — Твоя гордость, твоя чрезмерная уверенность в собственных силах и привела тебя ко всем этим несчастьям.
— Это правда, ребе.
— Если бы ты не была так самоуверенна, то не взяла бы на себя обет после смерти мужа. Ты бы вышла замуж и не играла с сатаной…
— Мой отец тоже мне так говорил, писал в письме…
— Надо было его послушаться. Заповедь о почитании отца ты тоже нарушила… Теперь ты снова похваляешься, что у тебя есть мужество, что ты готова. Но ты должна знать, что не все удостаиваются того, чего удостоился праотец наш Авраам. Не ко всем протягивают руку сверху в последнее мгновение…
И снова Эстерка посмотрела на ребе с недоумением: опять праотец Авраам? Опять жертвоприношение? Если так, значит, она не ошиблась прежде… Это и есть тот намек, который праведник может себе позволить в таких вещах? Это и есть то самое полуслово?
Реб Шнеур-Залман как будто догадался, о чем думает его гостья под вуалью. На этот раз он не отвел взгляда, как прежде, а печально покивал своей большой головой над раскрытым Пятикнижием, лежавшим на ящике в мерцающем свете извозчичьего фонаря:
— У тебя, Эстер бас Мордехай, это было хотя бы по ошибке… Можно еще найти путь к исправлению после твоего греха. Но твой «сын беспутный и строптивый» [432] совершил это преднамеренно… С сироткой… Так поступает нечестивец, настоящий нечестивец. Какое же покаяние может здесь помочь?..
В шатре повеяло безжалостностью и законом. В Эстерке пробудилась мать:
— Ребе, — начала упрашивать она, — в его грехах тоже виновата я. Я его заблаговременно не предупредила, кто она такая, эта сиротка. И теперь тоже, в конце концов, он все еще думает, что это дочь моей родственницы…
— А почему ты его не предостерегла? Почему?
— Стыдилась…
— Слишком поздно… И ты еще говоришь, что у тебя есть мужество, есть сила… Ах-ах! Лучше стыдиться на этом свете, чем на том. Но теперь уже слишком поздно…
— Слишком поздно… — повторила Эстерка слабым голосом.
— Твои страдания, Эстер бас Мордехай, я понимаю. Сейчас на свете суббота. Даже осужденные нечестивцы отдыхают сейчас от адского пламени. А для тебя оно все еще горит. Это твой личный ад. В субботу так же, как и в будние дни…
— Ребе, спасите меня!
— Тихо, Эстер бас Мордехай! Ты ведь похвалялась своим мужеством, своей сильной волей… Но ты все-таки не совсем виновна.
— Не совсем, ребе?
— Нет. Здесь виновата нечистая кровь. А источник ее не в тебе, а в твоем муже. Он передал ее по наследству твоему сыну.
— Это правда, — Эстерка чуть-чуть покивала, тряся вуалью. — Не раз я ему сама это говорила, моему единственному сыну…
— Нечистая кровь происходит еще от идола пустыни. Баал-Пеор — так назывался этот идол. Многие евреи, вышедшие из Египта, не могли справиться со своими вожделениями, которыми соблазнял их Баал-Пеор. И они соединились с ним, Господь да смилуется над их душами. Наши левиты истребляли этих грешников, их уничтожала эпидемия. Но во всех нас все еще остается капля крови поколения пустыни… Наши старейшины, заседавшие в Синедрионе, установили множество ограничений. Шестьюстами тринадцатью заповедями они подавляли в нас опасного Баал-Пеора. А ограничения держатся до тех пор, пока люди не начинают играть с сатаной, до тех пор, пока они не начинают спорить с ним, кто сильнее…
— Ребе!
— Не надо испытывать и Бога, хотя Он в последнюю минуту все-таки может еще сжалиться и помочь. Но сатана — никогда.
— Никогда. Нет.
— И вот сатана разрушил все ограды. Нечистая кровь вылилась. Она, как ненастье, обрушилась на твой дом. Три души уже утонули в нечисти. А она продолжает разливаться все дальше и дальше… Кровь, которая льется сейчас на всех дорогах нашей Белоруссии, может быть, тоже происходит от этой нечисти… Господи, спаси и сохрани!
— Что же делать, ребе? Я все сделаю.
— Надо остановить эту кровь. Снова заключить ее в рамки запретов. Не допустить, чтобы она разливалась дальше… Ты этого хочешь? Ты можешь?
— Хочу, ребе. Но как? Я одна на этом свете.
— Твоя покорность — хороший знак. В том, что ты признаешь свою слабость, — твоя сила.
Реб Шнеур-Залман понизил смягчившийся голос, в его глазах выступили слезы:
— Судя по тому, что мне рассказывала жена… если я ее правильно понял… твои сын и дочь уже были вместе… И они тоже…
— Они тоже… Поэтому я и оставила свой последний дом. Я бежала, как от огня. Бежала к вам. Воды, ребе! Сжальтесь! Помогите мне потушить этот ад! Мой ад…
2
Неясно, то ли от взволнованного дыхания Эстерки, то ли из-за того, что прогорела последняя капля жира, но мерцавшая в извозчичьем фонаре свеча вдруг вспыхнула и погасла. Предутренняя сероватая грусть воцарилась в
