Нельзя сказать, что последствия таких разочарований всегда одинаковы. Любовь — это недуг, симптомы которого каждый раз проявляются по-разному. Байрон, которого Мэри Энн Човорт презирала за его увечье, превратился в донжуана и заставлял всех остальных женщин расплачиваться за жестокосердие первой. Диккенс, отвергнутый за бедность Марией Биднелл, сделался властным, ворчливым, вечно недовольным мужем. И тому, и другому первая неудача помешала найти свое счастье.
Очень часто мужчина, несчастливый в первой любви, всю свою жизнь грезит о женщине поэтической и нежной, по-девически чистой и по-матерински доброй, дружелюбной и чувственной, все понимающей и послушной. В постоянной погоне за сильфидой он идет от увлечения к увлечению. Вместо того чтобы иметь дело с земными женщинами — пусть несовершенными и непростыми, но женщинами во плоти, он, как выражались романтические поэты, ищет ангела, а сам уподобляется зверю.
Бывает, что молодой человек, разочаровавшись в своих сверстницах, сближается с сорокалетней женщиной. Неуловимая доля материнской нежности, окрашивающая ее чувство, вселяет в него уверенность в ее неизменной нежности к нему. К тому же, сознавая, что она старше и что старость уже не за горами, она приложит все силы, чтобы удержать своего юного возлюбленного. Бальзак, вступивший в молодости в любовную связь с женщиной, которая была гораздо старше его, на всю жизнь сохранил веру в себя и несколько наивное бахвальство — качества, сослужившие ему службу в трудных жизненных битвах. Прибавьте к этому, что женщина лет тридцати пяти или сорока будет более надежным проводником в жизни, чем молоденькая девушка, ничего не знающая о трудностях, возникающих на жизненном пути. Но в таких союзах чем дальше, тем труднее сохранять и поддерживать равновесие.
Наиболее же благоприятным для счастья является союз мужчины и женщины приблизительно одного возраста (мужчина может быть немного старше), безоглядно преданных друг другу, относящихся к своей любви предельно честно, стремящихся во что бы то ни стало сберечь взаимопонимание. Пронести первую любовь через всю жизнь — что может быть прекрасней! Для этого девушки должны отказаться от удовольствия заигрывать с другими мужчинами, что, разумеется, нелегко. Быть может, рассказ о злоключениях Байрона объяснит им, какие опасности таятся в легкомысленном и на первый взгляд безобидном кокетстве. Какая страшная ответственность, сударыня, быть первой любовью талантливого человека! Да и любого человека вообще. Прощайте.
Как мне мила деревня! Ее покой. И эта тишина. Уверенность, что долгий летний день не будет безжалостно искромсан ни телефоном, ни посетителями. Вот оно, Вновь Обретенное время. В городах мы без сожаления расточаем свои немногие — бесценные и неповторимые — дни; мы упускаем из виду, что наша жизнь всего лишь миг и этот краткий миг необходимо сделать как можно более прекрасным и совершенным. Под этим кедром, под вековыми липами, перед картиной непрестанной жатвы, по вечерам под звездным небом минуты наконец обретают значение.
Наши друзья? Пластинки и книги. Они удивительно дополняют друг друга. Вчера, прежде чем приступить к заказанному мне предисловию, я перечитал «Крейцерову сонату» Толстого. Это необыкновенная, огнедышащая повесть, написанная под влиянием конфликта между темпераментом фавна, постоянной жаждой обладания женским телом и суровой моралью, требующей воздержания. Эпиграф — слова из Евангелия от Матфея: «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Да, подтверждает Толстой, даже если женщина эта — его собственная жена: «самый худший разврат — это разврат супружеский». Мы прикрываем, прибавляет он, флером поэзии животную сторону плотской любви; мы свиньи, а не поэты; и хорошо, чтобы мы это знали. В особенности он обрушивается на эротическое влияние, которое оказывает на нас музыка.
«Музыка… — говорит герой книги, — только раздражение, а того, что надо делать в этом раздражении, — нет… Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, — Бетховен, — ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, — это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого…
А то страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту Крейцерову сонату… разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам?.. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства… не может не действовать губительно…»[7] Вечный муж, произносящий эти слова, предчувствует, что его жена раньше или позже окажется в объятиях скрипача, пробуждающего в ней такие ощущения. Это и в самом деле случается, и свирепый муж, точно разъяренный зверь, убивает жену.
«Великолепная книга, — подумал я, заканчивая чтение. — Скорее крик души, а не повествование. Поэма неистовая, как «Гнев Самсона». Но верно ли все это? Так ли уж виновата музыка? Я горячо люблю Бетховена (наперекор всем тем, кто ныне, следуя моде, упрекает его в том, будто он повторяется), но я никогда не находил его музыку чувственной. Скорее нежной, умиротворяющей, вселяющей мужество; порою могучей и величественной, как в «Оде радости», порою соболезнующей и дружелюбной, как в анданте из Симфонии до минор…»
В нашем загородном доме имеются пластинки с Крейцеровой сонатой в исполнении Иегуди Менухина и его сестры. «Убедимся сами», — решил я, и мы отдали вечер Бетховену.
Толстой ошибался. Соната эта не сладострастная и губительная, но величественная и божественная. Иногда она будит во мне воспоминание о неземном, ангельском хоре, который властно звучит в «Реквиеме» Форе. Спускалась ночь. Мы слушали в темноте прозрачные звуки, внимая дуэту брата и сестры. Это был дивный вечер. Такой вечер может подарить только деревня. Прощайте.
Необычайная тишина объемлет бескрайний простор — опаленные солнцем луга и уснувшее посреди долины, окутанное туманом селение. Этим утром я приступаю к новой книге. Вы скажете, что вам до этого дела нет и что напрасно я полагаю, будто о столь незначительном событии следует возвещать urbi et orbi[8]. Признаю, что оно не имеет мирового значения, и я говорю вам об этом только для того, чтобы извлечь урок, полезный для вас, для меня, для каждого из нас.
Писать книги нелегко, но, пожалуй, еще труднее выбрать тему. Перед автором романов или биографий маячит множество сюжетов. «Жизнь Жорж Санд»? Заманчивая тема. Но кто только за нее не брался. Какой-нибудь малоизвестный герой? «Есть очень немного людей, — написал мне американский издатель, — чья жизнь занимает наших читателей. Это жизнь Христа, Наполеона, Линкольна, Марии Антуанетты и еще двух или трех исторических фигур…» Разумеется, любую тему можно осветить по-новому, оригинально трактуя ее или привлекая доселе неизвестные материалы. Но если до вас тема эта уже вызывала интерес у сотни исследователей, вы будете погребены под грудой статей и книг; если же, напротив, тема никем еще не разработана, вы утонете в океане неопубликованных и труднообъяснимых документов.
Словом, когда писатель только-только приступает к работе над книгой, ему кажется, что написать ее невозможно. Это одинаково верно и для романа, и для биографии. «Описать эту историю? Да, но она чересчур напоминает мою собственную жизнь… Тогда ту? Но огорчатся друзья, которые узнают в ней себя… Может, эту? Нет, слишком незначительна… А может, ту? Уж очень запутанная…» Тут есть только одно средство: начать. Ален говаривал: «Нельзя просто хотеть, надо делать. Как только человека бросают в житейское море — а это неизбежно, — он начинает там плавать». Руль может действовать лишь тогда, когда лодка спущена на воду. Не научишься писать, пока не возьмешься за перо. В этом деле, как и во всяком ином, нужно по кратком размышлении кинуться в воду. Не то просомневаешься всю свою жизнь. Я знал немало людей несомненно талантливых — они до самой смерти оставались на берегу и все вопрошали себя: «Хватит ли у меня сил?»
Силы непременно найдутся, если неустанно к чему-то стремиться. Ибо следующий шаг — это упорство. Нужно дать себе клятву завершить начатое. Решение написать книгу в тысячу страниц поначалу кажется неодолимым. А ведь достаточно писать ежедневно по три страницы в течение года, и вы ее закончите. Задумав книгу «Жизнь Виктора Гюго», я дал себе слово прочесть его произведения и все труды о его творчестве. Это долгий труд, но это будет сделано. Недопустимым промахом было бы остановиться на полпути и сказать себе: «Нет, это уж чересчур! Поищу-ка тему полегче». Может ли альпинист, достигший, вырубая ступени во льду, середины отвесной стены, вдруг повернуть вспять? Спасение для него только в мужестве. Это применимо ко всякому деянию, в частности, к писательскому ремеслу.
