У баварцев — каски с гребнями, а у морских пехотинцев — береты с помпонами. Пехотинцы атакуют во главе с офицером в адмиральской форме. Руж снова берет карабин и кладет его на колени; за изгибом приклада виден офицер, размахивающий саблей, и баварцы, появляющиеся из-за резных собак, ведь это старое ружье для псовой охоты. Чуть выше, на склоне, — белое пятно взрыва и облако дыма. Он поправляет ружье на коленях; да что уж там, у нее ведь все было или все могло быть. Своя комната, своя мебель, свое белье, своя часть дома, да хоть бы и весь, только пожелай… Ей ни в чем не отказывали и не откажут… Ведь это же так? Он смотрит прямо перед собой, но чуть-чуть правее; под висящей на латунной цепочке лампой действие обрывается, картинка стерлась и облупилась. И что же? А то что все так, как будто мы ничего и не делали… Уже давно они не доставали этот вощеный холст, который Декостер обнаружил в недрах шкафа и сказал: «Он еще ничего…» — и, значит, офицер снова взмахнул саблей, а гребенчатая каска баварца опять стала валиться на землю после лихого удара штыка. С тех пор она так и падает, с самой войны семидесятого, той, что была перед большой войной; под самой каской в холсте красуется дыра. А ведь так все устроилось… Только пожелай, ведь все было здесь для нее, и где бы она еще так пришлась… (Ведь женщин им не хватало, им всегда не хватало женщин.) Все эти переделки, стройка и краска… Руж вкладывает палочку в ствол, поставив ружье на пол между колен, вынимает, оборачивает тряпицей и смазывает ее жиром. Вот вам, если решите пожаловать — сами знаете, как вас встретят… Вам, если вздумаете прийти; вас двое, а я один-одинешенек, но на двоих меня хватит… Битва при Бурже начинает его раздражать. Каска баварца никак не хочет упасть на землю. Он водит палочкой вверх-вниз, усевшись верхом на лавке; один ствол, потом другой, бормоча: «Как-никак уже шестьдесят два года. Мог быть ее дедом. Но ведь у нас здесь свобода, она же создана для такой жизни, да и ремесло она пусть не совсем, но знает… Если бы только она захотела!» Он прислушивается, склонившись в сторону, изо всех сил прислушивается к тому, что происходит за дверью, которая никак не хочет открыться, ну хоть чуть-чуть; но за ней тишина. Гнев бросается ему в голову, наполняет плечи и руки, ходящие ходуном: он-то, в конце концов, чем виноват… Ладно! Они увидят еще! Стволы, собаки — главное, все привести в порядок и вычистить; потом два заряда крупной дроби, просверлить дырку в ставнях, хотя можно встать за досками сарая; дней десять ему еще осталось, а там посмотрим…
Руки опускаются сами собой, кончик палочки упирается в пол. Сколько ни слушай, ничего не услышишь, как будто и вправду ты один в целом мире. Он кладет ружье на стол. Надо пойти посмотреть, хорошо ли заперта дверь. Он идет обратно и снова садится. В голове его все никак не уляжется: воскресенье, Миллике, судья, секретарь, судебный исполнитель, жандармы, следствие, суд; вот он там, целый мир, а мы здесь, в стороне. Еще неделя, неделя и три-четыре дня. Он думает, думает изо всех сил, сведя брови.
Она слышит, как ее зовут во весь голос, зовут вечером этого предпоследнего воскресенья (последнее не в счет). Она лежит одетая на кровати, не зажигая свет; Руж берет карабин и снова вешает его на гвоздь. Она слышит, как он спрашивает:
— Жюльет, вы спите?
— Нет.
— Что ж, тем лучше. Мне надо с вами поговорить. У меня есть предложение. Возможно, что вы согласитесь.
Он идет к двери и берется за ручку, но отдергивает руку и делает шаг назад. Он смотрит на стол: какой мирный свет бросает лампа с белым фарфоровым абажуром в латунной оправе; он переступает с места на место, подвигает к себе скамью. Она слышит, как он говорит:
— Нам придется что-то решать…
Она натягивает на себя одеяло. Пробивающийся сквозь занавески свет звезд позволяет увидеть белые пятна: кусок стены, кровать, мебель. Потом уж ее саму, потому что она будто бы и не тут; она лежит неподвижно. Только голос выдает ее, а другой голос звучит из-за двери. Она говорит:
— Нет.
А из-за двери доносится:
— Нам придется что-то решать… Вы хотите возвратиться к Миллике? А! Вы не хотите? Только если вы к нему не вернетесь, вами займутся они… Они вас заставят, они пошлют за вами жандармов. Вы не видели тех, что уже приходили.
Она их не видела.
— А! Вы их не видели, что ж, я-то их видел… — И снова: — Что вы об этом думаете? Жюльет, идите сюда, пожалуйста. — Он обхватывает руками стол, изо всех сил противясь желанию встать. — Я хотел с вами серьезно поговорить, вы же знаете, времени больше не будет… У меня предложение. Жюльет, Жюльет, если бы только вы захотели… У нас есть деньги… Жюльет!
Он прислушивается: ни звука, ни шороха.
— Жюльет, вы у себя?
— Да…
Он снова встает и идет к двери, но вдруг останавливается, опустив руки. Он поднимает руку, она безвольно падает, он засовывает ее в карман, потом другую руку в другой карман.
— Деньги и лодка, чего же еще.
Она говорит «да», потом «нет», потом «да», потом «нет»; он просит ее выйти, она не выходит; но ведь есть деньги, Жюльет, и есть лодка… У нее ваше имя…
— Послушайте, в следующее воскресенье праздник Лилии. До того нас оставят в покое… Суд примет решение еще дня через три. В воскресенье все будут на празднике, нам останется только дождаться ночи, никто ничего не заметит. Даже Декостер будет там, ну, и горбун, конечно. — Он кружит вокруг стола, останавливается и снова… — Сложите вещи, Жюльет, мы возьмем вашу лодку. Просто уедем, никто и не заметит, ищи потом… Поплывем на ту сторону, там другая страна, и они ничего не смогут… Останемся там до того… до того, как вы станете совершеннолетней, ведь это всего несколько месяцев. Тогда вы решите. Я удочерю вас. Если вы захотите. Вы станете моей дочерью, у меня же детей не было, ни жены, ни детей… Там, у савойцев, мы тоже сможем ходить за рыбой… Я напишу Декостеру, чтобы он приглядел за домом. Нам плыть всего три часа. Ну что, решено или как?
Она молчит, но он думает, чего ж тут и говорить.
— Что может быть легче? Вы соберете вещи, и поплывем на ту сторону, так будет лучше… Здесь недалеко до беды…
Он все стоит, держа руки в карманах.
— Да, до беды… И не осилить нам их… Но только никому ни слова… А теперь надо поспать. — И добавляет: — Спокойной ночи.
Их было трое, Мари, Мадлен и Гортензия, три девушки с двумя корзинами. Они шли под елями вдоль Бурдонет и время от времени нагибались, отдирая с земли полосы мха — они собирали мох для гирлянд. Был вечер пятницы. Они отдирали мох и укладывали его слоями в корзины; кое-где деревья росли так часто, что девушкам приходилось идти гуськом, а потом деревья расступались, возвышаясь колоннами с потеками белой смолы, как на чадящей свече.
Снизу до них доносился рокот воды, а совсем рядом начинался прелестный склон, весь рыже-зеленый, с усыпанными иголками каменными ступенями; с них тоже свисал мох, но не тот, что нужно, — худшего качества. Он был изжелта-белым, словно клочья бороды. Девушки шли по гребню ущелья, нагибались, смеялись и перекликались. Вдруг они разом смолкли.
— Вы слышали? — спросила Мария.
Снизу сквозь шум воды донесся какой-то звук. Было похоже, что хрустнула у кого-то под ногой ветка, а потом камень стукнул о камень.
— Вы слышали?
— Говорят, что эти леса полны проходимцев. Люди рассказывают про савойца и Жюльет, племянницу Миллике, которая сейчас у Ружа, потому что дядя ее прогнал. Мы слышали, что она будет на празднике в воскресенье.
— Не может быть!
— Да, ее пригласили.
Потом снова Мария:
— Вы слышали?
Они все подались назад, укрывшись за гребнем оврага.
Кто-то был внизу, они посмотрели, вытянув шеи; на другом берегу реки колыхнулся густой кустарник.
— Смотрите! — прошептала Мария. Она указала пальцем на соломенную шляпу, которая то появлялась, то исчезала, и окликнула: — Эй, месье… — Она склонилась над обрывом и снова позвала: — Эй, месье… — Потом крикнула громче, а с ней и ее подружки: — Эй, месье! Месье!
Тишина. Листья кустов не двигались.
Шляпы больше не было видно.
Она засмеялась:
— А может быть, это немец?
Девушки потащили ее назад, но Мария крикнула:
— Эй! Mein Herr…
Тишина.
— Да это небось англичанин. Эй, sir…
Если надо, мы и на трех языках умеем, но, выходит, ее все равно не поняли. Снова кто-то шел под кустами, но шляпы уже не было видно.
— Вы что, не поняли, кто это? — спросила Мария. — Это Морис, как его? Морис Бюссе. Только он один…
— Куда это он идет?
— Как же! Куда!
— А Эмили?
— О! Эмили…
Они посмотрели друг на друга, и Мария пожала плечами.
Девушки вдруг заговорили хором, взахлеб:
— Ну да, так и есть… Морис передал через Декостера, чтобы его ждали… Горбун приведет Жюльет… Ну, этот итальянец, ты знаешь, он часто бывает у Ружа и играет на аккордеоне…
