Той ночью, о которой идет речь, выходить на улицу было куда безопаснее, чем днем, так как в тех краях англичане и французы воевали против немцев. Днем все прятались в окопах. Стоило кому-нибудь высунуть голову, и — хлоп! — его уже нет. В некоторых местах устраивались завесы, чтобы люди не ходили куда не следует, — только завесы эти ничего общего с оконными занавесями не имели, потому что состояли из снарядов и бомб, которые взрывались, оставляя в земле огромные ямы и разрывая на мелкие куски людей, животных и деревья; поэтому их называли огненными. По ночам огненных завес не устраивали, и солдатам, дежурившим всю ночь, чтобы подкараулить и подстрелить вас, было не так-то просто что-нибудь углядеть в темноте. И все же было достаточно опасно, а потому вам и в голову не пришло бы думать о привидениях и разбойниках — вас неотступно преследовали мысли о снарядах и пулях и обо всех убитых и раненых, которые так и лежат там, где их ранили или убили. Не удивительно, что никто не гулял при лунном свете и не любовался фейерверком, а фейерверк между тем был. Время от времени солдаты, подкарауливавшие неприятеля, пускали в небо ракеты, которые вспыхивали яркими звездами, освещая все и вся, что находилось на земле под ними. И тогда те, кто крался, чтобы подглядеть, что творится у неприятеля, или искал раненых, или устанавливал заграждения из колючей проволоки для защиты своих окопов, падали плашмя и лежали неподвижно, как мертвые, пока звезда не гасла.
Чуть позже половины двенадцатого там, где никто не рыскал в темноте и куда почти не достигал свет далеких ракет, появился какой-то человек; вел он себя довольно странно: не искал раненых, не подглядывал за неприятелем и вообще не делал ничего такого, что обычно делают солдаты; он просто ходил, останавливался и шел дальше, но ни разу не наклонился, чтобы поднять что-нибудь с земли. Порой, когда ракета взлетала совсем рядом и его можно было отчетливо разглядеть, он останавливался и стоял очень прямо, скрестив руки на груди. Когда же снова наступала темнота, он шел дальше, шагая широко и размашисто, как ходят очень гордые люди. Однако ему приходилось идти медленно и смотреть под ноги, потому что вся земля была в глубоких рытвинах и ямах от бомб; а кроме того, он мог споткнуться о мертвого солдата. Держался он так прямо и надменно потому, что был германским императором, и, если бы свет луны или ракеты упал на него, а его лицо было повернуто к вам, вы могли бы разглядеть торчащие вверх кончики усов — совсем как на фотографиях и картинках в газетах. Но его скрывала темнота: ведь когда небо все в бегущих облаках, а ракеты запускают далеко в стороне, вам удается рассмотреть человека или предмет, только если вы столкнетесь с ними вплотную. Было до того темно, что, хотя император шел очень осторожно, он оступился и чуть не полетел вверх тормашками в глубокую яму, так называемую воронку, образовавшуюся от взрыва мины. Однако, падая, он удержался, ухватившись за что-то, что принял сначала за пучок травы. На самом же деле это была борода француза, мертвого француза. Тут луна на мгновение выглянула из-за облаков, и император увидел с десяток солдат, французов и немцев, взорванных этой миной и лежавших в воронке. Ему показалось, что все они смотрят на него. Император был потрясен. И, не думая о том, что он делает, невольно произнес по-немецки, обращаясь к мертвецам: «Ich babe os nicht gewollt», — то есть: «Это не я», пли: «Я этого вовсе не хотел», или: «Я тут ни при чем», — словом, то, что вы говорите, когда вас бранят. Затем он выбрался из ямы и пошел прочь от нее. Но тут он почувствовал себя так плохо, что, пройдя совсем немного, вынужден был присесть. Правда, он наверное, мог бы заставить себя идти и дальше, но на пути его оказался зарядный ящик, и на нем было так удобно сидеть, что император решил передохнуть, пока ему не станет лучше.
И тут, к его великому удивлению, из темноты вдруг вынырнуло нечто бурое, что он непременно принял бы за собаку, если бы каждый шаг этого существа не сопровождался поскрипыванием и позвякиванием. Когда существо подошло ближе, он увидел, что это девочка, слишком маленькая, чтобы находиться одной в темном месте почти в полночь. А позвякивание и поскрипывание объяснялось тем, что в руке у нее был жестяной бидон. И девочка плакала — не громко, а только чуть-чуть всхлипывая. Увидев императора, она нисколько не испугалась и не удивилась, а просто, шмыгнув носом и всхлипнув в последний раз, перестала плакать и сказала:
— Извините, но у меня больше нет воды.
— Весьма сожалею, — сказал император, который умел вести себя с детьми. — А тебе очень-очень хочется пить? У меня есть фляжка, но то, что в ней, боюсь, будет для тебя слишком крепко.
— Я вовсе не хочу пить, — удивленно сказала девочка. — А вы разве не хотите? Вы не ранены?
— Нет, — ответил император. — А отчего ты плачешь?
Девочка снова начала плакать.
— Солдаты меня очень обидели, — сказала она, подойдя ближе к императору и прижавшись к его колену. — Их там четверо, вон в той воронке: томми, волосатый и два боша.
— Нельзя называть немецких солдат бошами, — сказал император. — Это очень-очень нехорошо.
— Нет, — сказала девочка, — честное слово, я правильно говорю. Английский солдат — это томми, французский — волосатый, а немецкие солдаты — боши. Моя мама так их называет, и все другие тоже. Один бош в очках, он похож на школьного учителя. А второй лежит там уже две ночи. И никто не может пошевельнуться. Они очень гадкие. Я дала им воды, и сначала они благодарили меня и молились за меня богу — все, кроме учителя. А потом упал снаряд, он далеко упал, но они прогнали меня и сказали, что если я не пойду домой, то из леса выйдет медведь и съест меня, а отец меня высечет. Учитель громко сказал им, что они дураки и что нечего из-за меня беспокоиться, а сам шепнул мне, чтобы я бежала домой. Можно, я останусь тут с вами? Отец не станет меня бить, я знаю, но медведя я боюсь.
— Можешь остаться, — сказал император, — я не позволю медведю тебя тронуть. Да тут и нет ни одного медведя.
— Правда? — спросила девочка. — А томми сказал, что есть. Он сказал, что тут живет большущий медведь, который глотает детей, а потом варит их в желудке.
— Англичанину ничего не стоит приврать, — сказал император.
— Он сначала был такой добрый, — сказала девочка и опять заплакала. — Он бы этого не сказал, если бы сам не верил. А может, это у него так болела рана, что ему стали мерещиться медведи.
— Не плачь, — сказал император. — Он не хотел тебя обидеть: просто они боялись, что тебя тоже ранит, как их, и хотели, чтобы ты пошла домой, где тебе ничего не грозит.
— Ну, к снарядам я уже привыкла, — сказала девочка. — Я хожу тут по ночам и пою водой раненых, потому что мой отец пролежал так пять дней и ужасно мучился от жажды.
— Ich habe es nicht gewollt, — сказал император, чувствуя, что ему снова становится нехорошо.
— А вы бош? — спросила девочка, так как император до сих пор разговаривал с ней по-французски. — Вы очень хорошо говорите по-французски, но я думала, что вы англичанин.
— Я наполовину англичанин, — сказал император.
— Ну и ну, — сказала девочка. — Вам нужно быть очень осторожным: в вас будут стрелять с обеих сторон.
Император неестественно засмеялся, и тут из-за туч вышла луна, и девочка смогла лучше его разглядеть.
— Какой у вас красивый плащ, — сказала она, — и мундир как новенький. Почему он у вас такой чистый — ведь вам же приходится ложиться в грязь, когда пускают ракеты?
— Я не ложусь в грязь. Я стою. Поэтому у меня чистый мундир, — ответил император.
— Но вы не должны стоять, — сказала девочка. — Если они вас увидят, то станут стрелять в нас.
— Ну хорошо, — сказал император. — Пока ты со мной, я буду ложиться. А теперь я отведу тебя домой. Где твой дом?
Девочка засмеялась.
— А у нас нет дома, — сказала она. — Нашу деревню сначала обстреливали немцы. Потом они ее взяли, и тогда начали стрелять французы. Потом пришли англичане и выгнали немцев. Теперь по ней стреляют с трех сторон. В наш дом попали семь раз, а в хлев — девятнадцать. И подумайте, даже корову не убило! Папа говорит, что они потратили двадцать пять тысяч франков, чтобы разрушить наш хлев. Он очень этим гордится.
— Ich babe es nicht gewollt, — сказал император и почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Через некоторое время, немного оправившись, он спросил: — Где же вы теперь живете?
— Да где придется, — сказала девочка. — Что ж тут особенного — ко всему можно привыкнуть. А вы кто? Санитар, да?
— Нет, дитя мое, — сказал император. — Я из тех, кого называют кайзерами.
— А я думала, кайзер только один, — сказала девочка.
— Нет, нас трое, — сказал кайзер.
— И все должны закручивать усы вверх? — спросила девочка.
— Нет, — сказал кайзер. — Можно носить бороду, если усы не закручиваются.
