как тебя зовут. Он отвечает: Люкá (и меня так смущает, что это имя часто встречается в моих книгах, будто случайных совпадений в природе не существует). В ответ называю свое имя. Он говорит: вы с моим отцом – друзья молодости, да? Я слышу эту формулировку и нахожу ее красивой: неправда, но красивая. И я киваю: да, так и есть… друзья молодости…
После этой фразы повисает тишина. Вернулось волнение: причина в том, что его голос напоминает мне другой голос и в жестах тоже заметно чарующее сходство. Не знаю уж, что тут от генетики, а что – от подражания.
Я спрашиваю, все ли в порядке у Тома. Конечно, я не говорю «Тома». Я говорю «твой отец». Вопрос звучит так, будто задан для приличия, из вежливости, просто потому, что так принято, банальное начало разговора. Но это совсем не так: для меня это, может быть, самый главный вопрос в жизни. К счастью, мой собеседник этого не знает и слышит только вежливость. На его лице вновь появляется улыбка и смешивается с лукавством и замешательством. Он говорит: с ним никогда не поймешь, все ли у него в порядке, он такой замкнутый… Он был таким уже в ваше время? Я слышу это «ваше время», которое без задней мысли относит события моей юности к далекому прошлому, превращая их в некий курьез, любопытный предмет для изучения. Я отвечаю, что он действительно никогда не был общительным, что он от природы скорее молчаливый или по крайней мере отрешенный. Люка производит совсем иное впечатление: он выглядит жизнерадостным, открыт навстречу людям, не дичится. Ему не передалась отцовская нелюдимость.
Я спрашиваю, живет ли он на прежнем месте, и удивляюсь собственной нескромности. Сын подтверждает: естественно! А вы можете представить, чтобы он куда-то уехал? Отец – из тех, кто всю жизнь остается на одном месте. Кто умирает там же, где родился.
Я на каком-то защитном рефлексе: а ты не такой? Он подтверждает: да, я хочу посмотреть что-то другое. Это же нормально в моем возрасте, правда? Я соглашаюсь, без настойчивости. И замечаю, между прочим, что его отец тоже когда-то уехал, когда в далекие времена нашел работу в Испании. Я добавляю: как раз тогда мы с ним и потеряли друг друга из виду. Я произношу эти слова без малейшего сожаления, будто жизнь вот так и устроена, все просто, сперва люди общаются, потом теряют друг друга из виду и продолжают жить, как будто и не было разрывов, расставаний, которые оставляют нас обескровленными, уходов, от которых так трудно оправиться, и сожалений, которые потом еще долго нас преследуют.
Сын поправляет: но Галисия – это ведь тоже не Перу! Так, соседняя дверь. И потом, у нас же там родственники. Честно говоря, бывают отъезды и подальше.
Я ощущаю аппетит и непринужденность поколения, выросшего на сжавшейся в комочек планете, для которого путешествие – уже не экспедиция, а обычное дело, оседлость же смерти подобна. Я вижу, что этот юноша – человек мира. Я думаю, что жизнь могла бы сложиться совсем иначе, если бы у его отца был такой вот характер. Если бы он жил не в другие времена. И если бы мог освободиться от своих оков.
Сын добавляет: хотя вообще-то, не случись этого его галисийского отступления (кто мог бы подобрать более точное слово?), меня бы и на свете не было. Я смотрю на него, не понимая. Он поясняет: именно там отец познакомился с моей матерью.
Потом рассказывает всю историю.
Тома нанялся работать в большое хозяйство в Галисии вместе со своими дядями и двоюродными братьями. Говорят, он вкалывал изо всех сил, весь уходил в работу, не пасуя перед трудностями, даже под обжигающим солнцем и проливным дождем, начинал с раннего утра и уходил одним из последних, он был образцом для остальных работников. Его тетя говорит, что он изматывался до предела. Догадалась ли она, что не совсем нормально для восемнадцатилетнего парня, который мог бы учиться дальше и выучиться, отдавать столько сил обычному физическому труду, который требовал только приложения рук, только силы? Почувствовала ли она, что его самоотверженность – просто способ забыться, отвлечься, а еще – устроить себе испытание, наказать себя болью? Это мои собственные предположения, Люка же рассказывает просто о том, как юноша обрабатывает землю в нечеловеческих условиях. У меня на глазах возникает героический образ.
Как-то вечером, на деревенском празднике, под развешенными флажками под звуки подвыпившей гармони Тома видит девушку. Ей семнадцать, ее зовут Луиза, у нее загорелая кожа, и он делает шаг ей навстречу. Тут я думаю: вероятно, эта история подправлена, ведь исходная сцена не могла быть до такой степени кинематографичной, наверное, за те годы, что ее повторяли снова и снова, она стала своего рода семейным преданием о том, как все начиналось. Я предполагаю, что не было любви с первого взгляда, а только вино, теплая ночь, порхающие мотыльки и мысль, что происходящее не так уж важно, что возможно всё, впрочем, это ничем не хуже любовного ошеломления. И еще я точно знаю, Тома не может сам шагнуть навстречу девушке, его бы обязательно удержала стыдливость, а еще – сама его природа; вероятно, именно девушка сумела преодолеть запреты, справиться и со стыдом, и с испугом. Я знаю также и то, сколько нужно отринуть своего, чтобы стать похожим на остальных. Вот что происходило в ту галисийскую ночь, в ночь под флажками.
Это могло не иметь продолжения. Даже должно было.
Я думаю обо всех парнях, с которыми наши пути пересеклись лишь на несколько часов, под алкоголем или наркотиком, о парнях, которых я никогда больше не встречал, об их телах, которые сплетались с моим в дикой ночи и исчезали на рассвете, о взглядах, ловивших мой и забытых, как только прошло наслаждение. И я, в свою очередь, был для этих парней просто разовым, мимолетным увлечением, когда даже имя знаешь не совсем точно; и в самом деле, сколько из них хоть раз обо мне вспомнили?
Я думаю, это нормально, когда в юности все происходит без уз, без обязательств.
Но те молодые люди видятся снова. Сближаются.
Я убежден, что Тома нарочно себя принуждает. Мне возразят, будто я просто не хочу верить, что он сменил траекторию, ориентацию, поддался чувству, до того ему незнакомому, – не хочу из упрямства, досады или ревности, и все же я настаиваю, и никакой досады в этом нет, да, я просто уверен, что он и тут подходит к
