скрепя сердце. Она и сейчас там.
Из этого я заключаю, что Тома вернулся во Францию и стал работать у отца. Люка отвечает, да, так и произошло. Не было больше Испании, не было юности. Была Шаранта, супруга, сын, которого надо было растить, умственно отсталая сестра, виноградник и скот.
Я спрашиваю, похож ли он на отца и в его теперешнем виде. Отвечает: да, конечно! Он не изменился, представляете? Это даже странно – так мало меняться, так медленно стареть. Если бы вы его увидели, то узнали бы тотчас же.
Меня подбодрил этот образ непостаревшего Тома, которого годы не тронули, не повредили. Я знаю столько мужчин, которые изменились, часто уже в районе тридцатилетия, черты у них огрубляются, тело расплывается, волосы редеют. Мало кому удается избежать этой напасти. Сам я из тех, кого время не пощадило, – я теперь совсем не тот подросток, что был на лицейском дворе зимним утром: худоба исчезла, лицо изменилось, волосы острижены коротко, общий облик – обуржуазился, одна близорукость сохранилась, очки, заменяющие взгляд.
Я разволновался от мысли, которую, не особо задумываясь, высказал его сын, вовсе не планируя ее реализовывать, но всё, проект был намечен: вновь увидеть его отца. Никогда я не допускал такой возможности. Очень быстро, в восемнадцать лет, когда я узнал, что он обосновался в Испании, и сам я, в свою очередь, начал новую жизнь, которая приведет меня из Бордо в Париж, через Нормандию, я признал, что пережитое нами невозвратно кануло в прошлое. Я сжился с этим чувством необратимости.
И, значит, это «если бы вы его увидели» не может осуществиться. Это из разряда невыполнимого.
(Поправлюсь. Потому что я только что солгал. Я вам солгал. Естественно, потребовалось время. Даже долгое время, прежде чем я решился на прощание, прежде чем признал, что все кончено. Я долго жил в надежде получить какой-то знак. Рассчитывал на сожаления и угрызения. Планировал подстроить новую встречу. Начинал письма и не отправлял их. А потом это желание – не потухло, как задутая спичка, а догорело. Несомненно лишь то, что в конце концов я смирился. Возможность новой встречи улетучилась.)
Люка смотрит на часы, и я понимаю, что это те же часы, что носил Тома, – «Касио» с цифровым экраном. Он замечает мое удивление, хоть и не знает, с чем оно связано: его обнаженный отец в постели в моих объятиях четверть века назад. Он говорит: это винтаж, древности снова в моде, и встряхивает запястьем, как бы слегка хвастаясь. Он говорит: а теперь мне надо идти, иначе опоздаю на поезд.
Но я не хочу терять этого дарованного случаем ребенка, только не так сразу, нет, нет и нет. И я поспешно предлагаю проводить его на вокзал. Я говорю: возьмем такси; и доедем быстрее, и тебе так будет удобней. Он принимает предложение, не раздумывая.
(Примешивается ли к моему смятению малая толика страсти? И так ли уж это непристойно, если да? Ведь мне вернули Тома почти точь-в-точь таким, как он был; чему же удивляться, если моя страсть тоже возобновилась точно такой, как была?)
Мы доходим до Большого театра, легко находим такси, едем по улице Л’Эспри де Луа, проезжаем эспланаду Кэнконс, потом – по набережной, минуем здание Биржи, желтый фасад сияет яркой охрой, утреннее солнце отражается в высоких окнах, словно подает ослепительные знаки, мы едем вдоль Гаронны, и я невольно представляю себе (сумасшествие такое, что ли?) всех молодых людей, которых выловили из нее утопленниками, думаю об этих пропавших юношах, которых нашли только спустя несколько недель, и так и осталось невыясненным, прыгнули ли они в реку с моста сами или нечаянно поскользнулись на набережной или их спихнули в эти узловатые воды; когда-нибудь я попробую написать книгу об их необъяснимых исчезновениях, о тайне этих смертей, мы проезжаем неподалеку от квартала Сен-Мишель, куда я частенько заходил, когда учился в лицее Монтеня, подкатывают воспоминания о том, как я возвращался ближе к утру на неверных ногах, я вполне мог бы оказаться одним из тех утонувших юношей, дальше путь лежит через несколько более мрачных улиц, которых современные переделки не коснулись, а потом выезжаем на улицу Кур-де-ла-Марн и наконец-то добираемся до вокзала Сен-Жан. Вход теперь ничуть не похож на тот, что был мне знаком. Это было грязное, ветреное, малоприятное место, а теперь с этой стороны площади бесшумно скользит сверкающий трамвай.
Пока мы едем, я говорю: я тебя даже не спросил, что ты делаешь в Бордо. Он отвечает, что он тут ненадолго, приехал на собеседование, чтобы устроиться на стажировку в замок Медок. И поскольку собеседование было вечером, ему пришлось остаться на ночь, теперь же он уезжает в Нант, где у него учеба. Я спрашиваю: планируешь заняться виноделием? Он хихикает. И говорит: нет, планирую заняться экспортом.
Мы входим в здание вокзала, погружаемся в вокзальный гомон, я узнаю эти стены в розово-коричневом мраморе, эскалаторы, которые поднимаются из зала ожидания. Думаю, что, наверное, я должен был бы распрощаться с ним в такси. Меня удивила его настойчивая просьба проводить его на перрон, но я с легкостью согласился. Я спросил: здесь по-прежнему ходит поезд «Коралл»? [14] Он ответил: да. На этом же поезде и я ездил в пятницу вечером, когда возвращался из Бордо на выходные. Помню раздвижные двери, и гармошки между вагонами (слова «состав» тогда не было), и грохот, который они издавали, пропуская тебя из вагона в вагон, густой запах туалета – смесь ароматов мочи и хлорки, узкий проход вдоль закрытых купе, куда могли посадить по восемь человек, курильщиков, военных, которые уехали из своих гарнизонов в двухдневное увольнение, их форму, их скатки оливкового цвета, их раскрепощенную мужественность. Я вспоминаю, каким долгим казался мне этот путь, он был не таким уж длинным, но мы останавливались на каждом полустанке, это тянулось бесконечно, чтобы отделаться от скуки, я читал книги: я прочел Дюрас и Гибера в поезде «Коралл», среди молодых военных. Я выходил в Жонзаке, это ближайшая к Барбезьё станция (в самом Барбезьё станции не было: жители некогда объяснили, что она им ни к чему), мать ждала меня в машине на парковке. Она не знала ни о Гибере, ни о молодых военных. А может, притворялась, что не знает, и мы с ней об этом не говорили.
Я представляю себе, что Люка сейчас остановится в Жонзаке. Но также я представляю его себе и на станции Шателайон-Пляж, в старомодном курортном местечке, где у меня есть собственность, дом на
