берегу моря, который я как-то сгоряча купил и который однажды станет «домом у Атлантики». География всегда была для меня самой вдохновляющей частью литературы.
Он не мог знать, о чем я думаю. И все же вдруг говорит: вообще-то вы не сказали, работаете ли сейчас над новой книгой…
Я вглядываюсь в него озадаченно. В обрамлении розового и каштанового мрамора, в суматохе прибытий и отъездов я всматриваюсь в этого сына так, словно он только что показал мне свое настоящее лицо, словно все, что я считал, что о нем знаю, оказалось ошибочным, и вдруг я обнаруживаю его лишенным той наивности и невинности, которые так ему шли.
Картинка: двое мужчин застыли среди мельтешащей толпы.
Я спрашиваю: а ты знаешь, что я пишу книги?
Он отвечает: я знаю, кто вы. Я знал это с той минуты, когда вы оказались передо мной на улице у отеля.
Он утверждает это, не хвастаясь, но не без апломба.
В эту минуту я предполагаю, что, может быть, он видел меня когда-то по телевизору, что у него прекрасная память. Может статься, он читал какую-нибудь мою книжку, но это вряд ли: двадцатилетние мальчики моих книг не читают, уж во всяком случае это редкость.
Он прерывает мои размышления: отец мне о вас рассказывал. Однажды, когда вас показывали по телевизору, он сказал, что дружил с вами в лицее.
Он вспоминает, каким странным отец ему тогда показался – без сомнения, перевозбужденным, и это его удивило, ведь он всегда видел отца спокойным. Сын объяснил это волнение тем, что отец удивился, впал в ступор. И вообще, не так уж часто мы знаем кого-то, кого показывают по телевизору.
И не так часто кто-то выныривает из нашего далекого прошлого без предупреждения.
Я говорю: но как ты мог меня вспомнить? Если ты видел меня только в тот раз, вместе с ним, по телевизору?
Он поправляет: я видел вас не один раз. Когда в программке писали, что будет передача с вашим участием, мы смотрели.
Отец требовал тишины, мать предпочитала уйти на кухню или к другим занятиям: ее не слишком интересовали писатели, и то, что пережил ее муж до того, как они познакомились, – тоже не слишком. А он, сын, оставался. Он не решался задавать вопросы. Он подозревал, что отец на них не ответит. Но он оставался. Он больше смотрел на своего отца, не отводящего глаз от экрана, чем на сам экран.
Он говорит: он читал ваши книги, хотя вообще он никогда ничего не читал.
Объясняет, что эти книги есть у них в доме, где-то не на виду, может быть, в шкафу или на чердаке, но где-то есть. Сыну запомнилась одна обложка: на ней картина, это бар, женщина в красном платье сидит у стойки, рядом с ней – мужчина в костюме и шляпе, они сдвинулись очень тесно, почти касаются друг друга, и между ними есть какая-то близость, но это не обязательно интимная близость, мы также видим бармена по другую сторону стойки, он в белом, он наклоняется вперед, он чем-то озабочен. Он спрашивает: это ведь американская картина, да?
Я называю имя художника. Больше я не способен вымолвить ни слова.
А вокруг по-прежнему гвалт, мельтешение пассажиров, жизни, которые пересекаются, тела, задевающие друг друга, а потом исчезающие из виду навсегда, как в холлах гостиниц, и объявления в громкоговоритель, перед которыми включается этот ужасный сигнал, это траляля, точнее, до-соль-ля-ми, которое меня бесит.
И мне кажется, что Люка исчезает, я его теряю, он расплывается и даже убранство вокзала начинает исчезать, словно растекающиеся часы Дали.
Но тут голос возвращает меня к реальности – голос этого сына: так как? Над чем вы сейчас работаете?
Лишь через несколько секунд ко мне возвращается дар речи. Сперва я говорю, что никогда не рассказываю о книге, пока она не написана, ведь все еще слишком нечетко, все расплывчато и вообще, я никогда не уверен до конца, что мне удастся благополучно разрешиться от бремени (я специально использовал это слово из лексикона беременности), что это у меня такой предрассудок. Он не поверил ни одному моему слову: я вижу это по его вскинутым бровям. И я уступаю. Я говорю: над историей двух неразлучных друзей, которых время все же разлучило. Он улыбается. Я говорю, что здесь нет ничего личного. Предупреждаю, что все мои книги – вымысел, что я не описываю реальную жизнь, что мне это неинтересно.
Он спрашивает, придумал ли я уже название, потому что «названия – это ведь очень важно». Я отвечаю, что пока думаю. Он настаивает. Я признаюсь, что, возможно, роман будет называться «Предательство Тома Спенсера».
Он, кажется, обдумывает сказанное. Задается вопросом, хорошее ли это название. Я боюсь, что он задумался об имени героя. Что он снова улыбнется. Но нет. Он поднимает глаза на табло прибытий, словно желая уточнить, не объявили ли еще путь, откуда уходит его поезд, и снова смотрит на меня.
Он спрашивает: этот ваш Спенсер предал друга, да?
Я говорю: все несколько сложнее… Вообще-то он предал скорее свою молодость.
А он отвечает: это одно и то же, разве нет?
Вдруг на огромном экране появляется номер его платформы.
Он торопливо говорит, что пора идти, теперь ему придется со мной попрощаться, он был рад познакомиться, он бы с удовольствием побеседовал еще, но вот уж так. Пожимает мне руку перед тем, как уйти. И в этом нет никакой церемонности или эмоций. И уходит. Прощание заняло меньше десяти секунд. Разъединение.
Пройдя несколько шагов, он останавливается и возвращается.
Он выпаливает: вам есть чем записать? Я дам вам его номер. Позвоните, ему будет приятно.
Я подчиняюсь, по крайней мере для виду. Достаю телефон, ввожу десять цифр номера, которые он мне диктует, десять цифр, которые дадут мне возможность связаться с Тома, впервые через двадцать три года.
Потом он смотрит на меня долгим взглядом.
Я не понимаю, чего он хочет. И спрашиваю: что? В чем дело?
Он говорит: давайте ваш номер. Я его спрашиваю потому, что вы не из тех, кто позвонит.
Я подчиняюсь. Он записывает мои координаты.
Я говорю: а твой отец, он, думаешь, из тех, кто позвонит?
Он снова смотрит на меня долгим взглядом. И снова я замираю от их сходства.
Он говорит: это вам виднее. Уверен, что вы знаете его намного лучше, чем я.
На этот раз сын-близнец уходит по-настоящему. Оставив меня в одиночестве. Это самое глубокое одиночество – которое можно испытать среди толпы людей.
