коммерческий директор (он назвал свой пост по-английски, это уж я сам перевел). И я подумал: ну вот, хоть кто-то реализовал планы, которые лелеял в юности.
Я говорю: и ты приехал в Шаранту в отпуск?
Тут же – да, потребовалось всего две-три секунды, это было совсем недолго, но очень заметно – по тени, упавшей на его лицо, по тому, как он заморгал, по нервным движениям рук, да и просто по внезапной грусти я понял, что случилось несчастье.
Я понял, какое именно несчастье случилось.
Он подбирает слова. А я не хочу, чтобы он их произносил. Я не хочу их слышать. Можно же отказаться слышать слова, которые причиняют боль, как конь отказывается брать барьер.
И я опережаю эти болезненные слова, я говорю: когда это случилось?
Он отвечает: пятнадцать дней назад, мне пришлось срочно прилететь.
И он рассказывает, как прогремела эта неожиданная, словно гром среди ясного неба, новость: звонок, раздавшийся среди ночи, разница во времени, неопределенность, странное гудение в трубке, и он просит повторить, чтобы быть уверенным, что правильно понял, хотя вообще-то все и так ясно, но ему необходимо подтверждение.
Пока он говорит, я вспоминаю с кристальной четкостью один понедельник в мае 2013 года. По моему времени это случилось около половины десятого утра: я включил телефон, который всегда выключаю на ночь. Как раз закончил готовиться к очередной встрече. Я успевал туда вовремя (а я всегда прихожу вовремя) и уже приготовился выйти из квартиры, сесть в такси. Но телефон сообщил мне, что меня ждет голосовое сообщение. Я нажал на кнопку, чтобы его услышать. На экране появилась надпись «Мама» и рядом время: 8:21.
И я сразу все понял.
Я всегда представлял себе, что это случится иначе. Что я сниму трубку, когда она мне позвонит, чтобы объявить эту скорбную новость. Что она скажет: твой отец умер. Впрочем, уже несколько месяцев пульс у меня учащался, когда надо было ответить на ее звонок. Я не думал, что она оставит сообщение, что ей придется поступить именно так, что у нее не будет выбора. Потом я подумал, что она могла бы попросить меня перезвонить и сказать все вживую. Но это было бы глупо, конечно. Один лишь звук ее голоса – вот именно, что не живого, а помертвевшего, во всяком случае, разом вымотанного и перебиваемого рыданиями, – уже стал для меня подтверждением. Она сказала: это мама, всё кончено, папа ушел. Слова, которые нас убивают, – самые простые слова. Почти детские.
Потом? Я позвал С., который был в это время в ванной. Мне пришлось позвать дважды: с первого раза я и сам себя не услышал. По звуку моего голоса он тоже сразу все понял. Он не стал задавать вопросов, а просто подошел меня обнять. Я стоял у окна и смотрел на верхушки деревьев, на фасады домов по улице Фруадево, где я тогда жил, или уже ни на что не смотрел, и он просто подошел сзади и обхватил меня руками. В этот момент у меня полились слезы. Я уже не помню, произносил ли я какие-то слова. Не думаю. Надо спросить у С. У него отличная память. Он никогда ничего не забывает.
По ходу дела, продолжал Люка, к нему вернулась способность мыслить логически: подготовить срочный отъезд в Барбезьё, узнать, когда ближайший рейс из Лос-Анджелеса в Париж, заказать в интернете билет на самолет и билет на поезд, к счастью, были свободные места, произнося это «к счастью», он улыбается, собрать сумку, отменить встречи – практические, четкие, материальные дела, которые отвлекают от горя, по крайней мере на несколько минут, но вот потом уже пришлось бороться за все, что еще возможно спасти, начиная с этих самых минут, одну за другой. Нужно было продержаться. Вытерпеть еще минуту. Потом еще одну.
Через двадцать четыре часа он был на месте.
Через двадцать четыре часа он смог увидеть тело своего отца в морге.
Войдя в комнатку, на двери которой на табличке значилось имя умершего (вот так заканчивается наша жизнь – именем на двери морга), первым делом он замечает синеватый свет и запах, который, как он подумал, исходил от вещества, используемого при бальзамировании. Это дает ему повод не сразу поднять глаза на гроб, еще немного оттянуть время до того, как это нужно будет сделать. Когда его взгляд все же устремляется в сторону открытого гроба, на него накатывает чувство, которое он не может описать словами: кажется, отец завис между жизнью и смертью. Его восковая неподвижность и какая-то неуловимая несхожесть с самим собой подтверждают со всей очевидностью, что он уже не принадлежит к миру живых, и само то, что он лежит в гробу, – более чем достаточное тому подтверждение, но косметические средства придают живой оттенок его коже, и кажется, что он просто спит, это так правдоподобно, что сын побаивается, как бы его приход не разбудил отца. Он подходит на цыпочках, прикасается ко лбу – череп твердый, словно камень, теперь смерть несомненна. Одно обстоятельство придает ему сил: косметическая работа сделана на совесть, и на шее нельзя различить след от веревки.
Меня еще раз словно ударило током.
Он говорит: мой отец повесился. Его нашли в петле в амбаре.
Я не хотел представлять себе эту сцену – защититься от этого испытания, не подвергать себя подобному мазохизму, но ничего не вышло; может, дело в том, что я писатель, даже при таких обстоятельствах, человек, который представляет себе всё, человек, которому надо увидеть, чтобы показать другим, так что это видение появляется само собой и стоит у меня перед глазами: я вижу это подвешенное в петле тело, склоненную голову, пережатую артерию, легкое покачивание, веревку, привязанную к потолочной балке, перевернутый стул, лучи зимнего солнца, которые просачиваются между досками и гаснут на соломе.
На эту картину у меня наслаивается другое воспоминание. Весной 1977 или 1978 года одну учительницу, коллегу моего отца, нашли повесившейся в своем классе. Ее звали Франсуаза. Я помню, она была высокой, волосы носила распущенными и причесывала не слишком аккуратно, помню ее просторные платья в цветочек, по тогдашней моде. Лет ей было около тридцати пяти. Некоторые сочли, что она покончила с собой, чтобы избавиться от стресса, связанного с учительской работой. Может, и так. Люди, во всяком случае, говорили о своем изумлении и горе. Мне тогда было десять лет, и каким бы это ни показалось странным, я счел, что будущая беда по ней читалась, и не
