был удивлен. Я сказал, что она решила
не заходить еще дальше. Я тогда ничего не знал о смерти, а о самоубийстве – и того меньше, но эта фраза почему-то пришла мне в голову. Меня попросили такого больше не говорить.
Признание. Я делаю еще кое-что, кроме того, что представляю себе ту сцену, и кроме того воспоминания; я спрашиваю себя: о чем думал Тома в последние минуты? Когда уже накинул петлю себе на шею. До того как оттолкнул стул. И сколько это длилось? Несколько секунд? Потому что, когда решение уже принято, ни к чему попусту тратить время: надо действовать. Минуту? Но ведь это целая бесконечность – минута в таких обстоятельствах, и чем она была заполнена? Какими мыслями? И я снова возвращаюсь к своему вопросу. Закрыл ли он глаза и представил ли себе мгновения из прошлого, скажем, из раннего детства, когда он валялся на спине в зеленой траве лицом в синеву неба, а щеку и руки ему припекало солнце? Или из юности? Как он несется на мотоцикле и тело чувствует сопротивление воздуха? Вспомнились ли ему мелочи, о которых он раньше не задумывался? Подробности, которые считал забытыми… Прокручивал ли он в памяти пейзажи и лица, как будто мог забрать их с собой? (Во всяком случае, я уверен, что ему не приходило в голову отказаться от своего плана, его уверенность ничем не поколебалась, и сожаление, даже если оно и промелькнуло, никак не повлияло на его выбор.) Я пытаюсь ухватить этот последний образ, возникший у него в голове, всплывший из памяти, не потому, что рассчитываю обнаружить там самого себя, а потому, что уверен: если я его угадаю, я верну нашу близость и снова стану для него тем, кем не был никто другой.
Люка говорит: догадываюсь, о чем вы хотите спросить, но нет, объяснения он не оставил, никакой записки мы не нашли.
Я представляю себе, как они искали эту записку, как надеялись ее найти, чтобы не оставаться наедине со своими вопросами, со всеми этими «почему», не мучиться угрызениями совести от того, что не замечали ничего особенного, не терзаться чувством вины, не поражаться снова и снова тайне этой смерти, – но он не снизошел до того, чтобы им написать. Он ушел, не снабдив заранее оправданием их нечистую совесть. Может, хотел их наказать, вот только за что? Или просто придерживался примитивной истины: в сущности, смерть – это всегда наше личное дело.
Очевидно, растерянному сыну предстоят бессонные ночи. Лишиться отца – уже серьезное испытание. Оно еще тяжелее, если человека не стало в таком возрасте, когда его смерти никто не ожидал. Но уж совсем нестерпимая, невыносимая боль – если тот решил свести счеты с жизнью по собственной воле. И тогда всё снова и снова будет прокручиваться у сына в голове. Терзать грудную клетку. Он будет припоминать события последнего времени, пытаясь отыскать там знак, какое-то разъяснение, хотя бы намек, и будет сердиться на себя за то, что не разглядел безнадежности (ведь в конце концов всё упирается в нее, так?), но будет снова и снова приходить к одному и тому же неутешительному выводу: он ничего не понимает. И единственное, в чем он может быть уверен, – это собственное горе.
Я спрашиваю, как дела у его матери, которую тоже, конечно, не могла не подкосить эта трагедия.
И тут Люка опускает голову: понурился так, будто получил новый удар и совсем измучен.
Он говорит, что матери на похоронах не было. И добавляет, словно в жалкой попытке оправдать ее или просто заполнить паузу, что там и вообще почти никого не было, что из прихожан в церковь пришли совсем немногие. Он говорит, что отцу в конце концов аукнулась его нелюдимость.
Я возражаю, что вряд ли отступничество супруги вызвано только его нелюдимостью. Что наверняка произошло что-то еще.
Он поднимает голову: настал момент, когда ему придется рассказать, что произошло; на самом деле он, наверное, для этого меня и позвал – чтобы эта история все же была рассказана, причем рассказана человеку, способному ее понять.
Несколько лет назад, точная дата не упоминается, Тома Андриё решил полностью изменить свою жизнь. Эти изменения вступают в силу стремительно. Ничто их не предвещало, заранее он ничего никому не говорит, но тем не менее все уже организовано.
Он собирает всю семью: родителей, жену, сына – в просторной кухне на ферме, он серьезен, собран, не вздрагивает, не откашливается – сыну это запомнилось: отсутствие сомнений, взволнованности, только решимость в сочетании с хладнокровием; что было самым запоминающимся, продолжает он, так это спокойствие и тишина: муха пролети – было бы слышно; он выразился именно так, и он еще ничего не сказал, а все уже будто приготовились к взрыву, и он без околичностей объявляет им, что уходит.
Можно себе представить то замешательство, непонимание, остолбенение и даже крик, которого они не могут сдержать, гнев, который на него обрушился, возможно, мольбы – матери или жены, но все это не находит отклика. Он требует тишины. Говорит, что пока не закончил, что должен еще что-то им сообщить.
И объявляет, что уходит и из дома, и с фермы, что для него с этим покончено, что отцу нужно будет найти кого-то другого, взять помощника или компаньона, кого-то, кто согласится в это ввязаться, что, когда придет время выходить на пенсию, надо будет продать это кому-то, кто подвернется. И добавляет, что, оставляя ферму, он отказывается тем самым от всех прав на нее, отказывается наследовать землю, он больше не имеет к этому отношения, его это больше не касается.
Он продолжает свою речь – теперь уже без такого эффекта, голос у него монотонный, он смотрит прямо перед собой, на собравшихся родных, но словно не видит их, как будто они исчезли, как будто он обращается к бескрайним полям, ветру, облакам, бегущим по небу в оконном проеме.
Он объявляет, что нанял адвоката, чтобы оформить развод, что ему важно все оформить по правилам, чтобы это был официальный развод и все бумаги – в порядке, чтобы ничего не осталось недоделанным и его жена могла, если захочет, начать жизнь с новой страницы, чтобы ей ничего не мешало, не связывали никакие узы. Объявляет, что оставит ей все деньги, все семейные ценности, ничего не возьмет с собой.
И сын видит в этом не щедрость или бескорыстие, а скорее способ полностью перечеркнуть отношения, порвать с прошлым, сжечь все мосты.
Он добавляет, что сын уже взрослый,
