— Могу показать его папенькѣ?
— Можете кому угодно; онъ ваша неотъемлемая собственность. Но пусть м-ръ Домби знаетъ, что другими путями онъ не получилъ бы отъ меня никогда ничего.
Продолжительное молчаніе съ обѣихъ сторонъ. Эдиѳь сидѣла съ глазами, опущеннымй въ землю.
— Маменька, онъ потерялъ все свое имѣніе. Онъ былъ на краю могилы. Онъ страдаетъ и жестоко страдаетъ, даже теперь. Неужели ничего больше, ни одного слова, я не должна ему сказать отъ вашего имени?
— Правда ли, Флоренса, что онъ очень тебя любитъ?
— Правда, милая мама, правда!
— Скажи ему, я очень жалѣю, что судьба свела насъ въ этомъ мірѣ.
— И — ничего больше?
— Скажи ему, если спроситъ, если онъ точно измѣнился…
Она остановилась. Было что-то въ безмолвномъ прикосновеніи руки Флоренсы, что ее остановило.
— … но такъ какъ онъ сдѣлался теперь другимъ человѣкомъ, скажи ему, Флоренса, что этого не было бы никогда, и я жалѣю, что это было.
— Могу ли я сказать, что его несчастья васъ огорчаютъ?
— Нѣтъ. Со временемъ онъ самъ, Флоренса, будетъ благодарить судьбу за этотъ урокъ.
— Вы желаете ему добра, вы хотите, чтобы онъ былъ счастливъ! О, позвольте мнѣ чаще и чаще повторять передъ нимъ желанія моей милой мамы!
Черные глаза Эдиѳи, исполненные тоскливой мысли, были, казалось, обращены на окружающій мракъ. Она не отвѣчала ничего до тѣхъ поръ, пока Флоренса не повторила вопроса.
— Если теперь, при своей измѣненной жизни, онъ найдетъ поводъ жалѣть о прошедшемъ, скажи ему, Флоренса, я просила его объ этомъ. Если теперь, при своей измѣненной жизни, онъ найдетъ поводъ думать обо мнѣ безъ горечи и безъ желчи, скажи, я просила его объ этомъ. Мы умерли одинъ для другого и никогда уже не встрѣтимся по эту сторону гроба; но скажи ему, онъ знаетъ, есть одно общее чувство между нами, которое соединяетъ насъ на землѣ.
Ея суровость уступила мѣсто трогательному умиленію, и слеза сверкнула въ ея черныхъ глазахъ.
— Впрочемъ, я почти надѣюсь, что онъ будетъ вспоминать обо мнѣ. Чѣмъ больше полюбитъ онъ Флоренсу, тѣмъ меньше будетъ ненавидѣть меня. Въ то время буду раскаиваться и я — пусть онъ это знаетъ — и, соображая обстоятельства своей жизни съ тѣми причинами, которыя довели его самого до того, чѣмъ онъ былъ, я попытаюсь простить ему его долю въ моемъ позорѣ. Пусть тогда попытается и онъ простить свою несчастную супругу!
— О мама, милая мама! Какъ отрадно для моего сердца слышать эти слова даже при этой печальной встрѣчѣ!
— Странныя слова для моихъ собственныхъ ушей, — сказала Эдиѳь, — странныя слова для звуковъ моего собственнаго голоса! Но если бы даже я была тѣмъ несчастнымъ созданіемъ, какимъ онъ имѣетъ право меня считать, я, въ свою очередь, имѣла бы право разъ навсегда высказать эти мысли, какъ скоро дошло до моего слуха, что вы дороги и милы другъ другу. Пусть онъ знаетъ, что подъ условіемъ его отеческой любви я готова думать о немъ снисходительно, безъ всякой затаенной злобы въ моемъ сердцѣ. Вотъ это послѣднія слова, которыя я ему посылаю! Теперь, прощай, моя жизнь!
Она крѣпко сжала ее въ своихъ объятіяхъ и, казалось, разомъ вылила изъ своей души всѣ сосредоточенныя чувства нѣжности и любви.
— Этотъ поцѣлуй для вашего младенца! Эти поцѣлуи вмѣсто благословеній на голову моей Флоренсы! Прощай, мой другъ! прощай, мой ангелъ благодатный!
— До свиданія, — воскликнула Флоренса.
— Никогда! никогда! Какъ скоро ты переступишь за порогъ этой мрачной комнаты, думай, что ты оставила меня въ могилѣ. Но я любила тебя, мой ангелъ небесный, и тебя только одну во всю мою жизнь, помни это!
И Флоренса оставила ее, сопровождаемая до послѣдней минуты ея объятіями и поцѣлуями.
Въ столовой, куда проводилъ ее кузенъ Фениксъ, Флоренса упала на плечо своего супруга и плакала долго, горько плакала!
— Я очень огорченъ, — сказалъ кузенъ Фениксъ, поднимая наиневиннѣйшимъ образомъ и безъ малѣйшей утайки рубашечные рукавчики къ своимъ глазамъ, — я очень огорченъ, что любезнѣйшая дочь друга моего Домби и прекрасная супруга друга моего Гэя имѣетъ слишкомъ чувствительную натуру, и что настоящее свиданіе, въ нѣкоторомъ смыслѣ, взволновало всѣ силы ея нѣжной души. Я надѣюсь, однако, и увѣренъ, мои стратегическія распоряженія привели всѣхъ насъ къ самымъ удовлетворительнымъ результатамъ, и почтенный другъ мой Домби, чрезъ соединеніе съ нашей фамиліей, попалъ, словомъ сказать, въ омутъ запутанныхъ случайностей и недоразумѣній; но я твердо держусь того мнѣнія, что дѣла могли бы имѣть совсѣмъ другой, то есть, довольно сносный оборотъ, если бы не этотъ мерзавецъ съ бѣлыми зубами. Что касается до моей родственницы, получившей обо мнѣ необыкновенно доброе мнѣніе, я могу увѣрить прекрасную супругу друга моего Гэя, что она можетъ на меня вполнѣ положиться какъ… словомъ сказать, какъ на своего отца. A что касается до общихъ перемѣнъ и случайностей человѣческой жизни, въ которой иной разъ всѣ мы ведемъ себя самымъ экстраординарнымъ манеромъ, то я могу повторить только то, что уже давно сказалъ другъ мой Шекспиръ — человѣкъ, созданный для всѣхъ временъ и вѣковъ; другъ мой Гэй, разумѣется, знакомъ съ нимъ: "Тѣнь и сонъ — вотъ наши дѣла!"
Узрѣла, наконецъ, дневной свѣтъ знаменитая бутылка, скрывавшаяся такъ долго въ душномъ погребѣ подъ защитой паутины, пыли и песку. Золотое вино игриво струится въ огромныхъ бокалахъ на кругломъ столѣ.
Это послѣдняя бутылка старой мадеры.
— Вы совершенно правы, м-ръ Гильсъ, — говоритъ м-ръ Домби, — это очень рѣдкое и отличное вино.
Капитанъ Куттль, непремѣнный членъ круглаго стола, сіяетъ радостью и восторгомъ. Лучи животворнаго свѣта падаютъ съ его чела на далекія пространства.
— Мы дали обѣщаніе другъ другу, то есть Эдуардъ и я… — замѣчаетъ Соломонъ Гильсъ.
М-ръ Домби киваетъ на капитана, лицо котораго еще болѣе озаряется неизреченнымъ наслажденіемъ.
— … обѣщаніе пить это вино, рано или поздно, за благополучное возвращеніе Вальтера домой, хотя никто изъ насъ не мотъ вообразить такого дома. Если вы, сэръ, не имѣете ничего сказать противъ этой нашей фантазіи, то — первый бокалъ за здоровье Вальтера и его жены!
— За здоровье Вальтера и его жены! — говоритъ м-ръ Домби и цѣлуетъ Флоренсу, которая подлѣ него.
— За Вальтера и его жену! — восклицаетъ м-ръ Тутсъ.
— За Вальтера и его жену! — баситъ Куттль. — Ура!
И когда при этомъ капитанъ изъявляетъ желаніе чокнуться своимъ бокаломъ, м-ръ Домби предупредительно протягиваетъ свою руку. Другіе немедленно слѣдуютъ благому примѣру, и въ комнатѣ раздается веселый звонъ, какъ будто отъ свадебныхъ колоколовъ.
* * *
Другое вино старѣетъ въ душномъ погребѣ, подобно знаменитой мадерѣ, достославно окончившей свой вѣкъ, и густая паутина съ пылью и пескомъ караулитъ новыя бутылки.
М-ръ Домби посѣдѣлъ какъ лунь, и на его лицѣ — тяжелые отпечатки страданій и заботъ; но это слѣды грозной бури, которая уже окончилась разъ навсегда, оставивъ за собою спокойный и ясный вечеръ.
Честолюбивые планы не волнуютъ м-ра Домби. Его гордость исключительно обращена на дочь и ея супруга. Онъ спокоенъ, молчаливъ, нерѣдко задумчивъ, и Флоренса подлѣ него. Миссъ Токсъ частенько навѣщаетъ счастливую семью и радушно предлагаетъ ей свои услуги. Ея удивленіе къ своему патрону, еще недавно такъ величественному на поприщѣ финансовой славы, получило платоническій характеръ со времени рокового утра на Княгининомъ лугу, когда извѣстная особа поразила ее неожиданнымъ ударомъ. Миссъ Токсъ не измѣнилась.
Ничего не уцѣлѣло отъ обломковъ колоссальнаго богатства, кромѣ ежегодной пожизненной суммы, которая приходитъ неизвѣстно какъ и неизвѣстно откуда. М-ра Домби убѣдительно просили не дѣлать никакихъ розысковъ и увѣрили, что это какой-то старый долгъ. Онъ совѣтовался по этому поводу со своимъ старымъ конторщикомъ, и тотъ положительно убѣжденъ, что сумма высылается какимъ-нибудь торговымъ домомъ, съ которымъ м-ръ Домби имѣлъ въ старину коммерческія связи.
М-ръ Морфинъ окончательно убѣдился, что изъ всѣхъ прнвычекъ самая скверная — оставаться до старости холостякомъ, и на этомъ основаніи вступилъ въ законный бракъ съ сестрою Джона Каркера. Онъ посѣщаетъ иногда своего стараго начальника, но рѣдко и неохотно. Есть въ исторіи Джона и еще болѣе въ его фамиліи, такія обстоятельства, при которыхъ подобные визиты неумѣстны, потому особенно, что Джонъ и м-ръ Морфинъ, какъ близкіе родственники и друзья, живутъ теперь въ одномъ домѣ. Вальтеръ навѣщаетъ ихъ по временамъ, Флоренса тоже, и въ этихъ случаяхъ скромный домикъ оглашается дуэтомъ изъ фортепіано и віолончели.
Но какъ поживаетъ деревянный мичманъ въ эти измѣнившіеся дни? Ничего, собственно говоря; онъ все тотъ же храбрый юноша-морякъ съ правою ногою впередъ и съ оптическимъ инструментомъ передъ правымъ глазомъ. Онъ даже повеселѣлъ и вновь помолодѣлъ, такъ какъ его недавно покрасили яркой краской, отъ трехугольной шляпы до самыхъ башмаковъ со щегольскими пряжками, и надъ его головой блистаетъ золотая надпись: "Г_и_л_ь_с_ъ и К_y_т_т_л_ь".
