За поворотом показалась распаханная танками лесная просека, от которой к шоссе вели следы гусениц. «Адлер» начал подпрыгивать. В окнах задребезжали стекла. Раздался громкий звук, как от выстрела.
— Шина! — крикнул пан Лытек и нажал на тормоз.
Шина лежала возле железного колеса со спицами. Мы смотрели, как пан Лытек стеклянной шкуркой чистит красную резину. Намазав края дырки в камере клеем, он наложил на нее черную заплатку и прижал плоскогубцами. (На камере было уже много таких заплат.) Когда он зажег спиртовку и стал греть место склейки голубым пламенем, рядом с нами остановился проезжавший мимо «студебекер». Кабина была набита солдатами.
— Подкинуть?
Михал посмотрел на часы и наклонился к инженеру Михалику:
— Поезжайте, коллега. Скажите им, чтоб ждали. Вскоре после того, как инженер Михалик уехал, «адлер» тронулся в путь. Мы свернули на боковую дорогу. Следы гусениц исчезли. Асфальт сменился бетонными плитами. Колеса подскакивали на стыках. Вдоль дороги тянулась хорошо разровненная полоса песка. За ней высился поросший травой вал, на котором мелькали деревянные столбы с белыми фарфоровыми изоляторами. На фоне неба бежали, поднимаясь и опускаясь, присоединенные к изоляторам провода. Через каждые несколько сот метров мы проезжали мимо вышки с деревянной будкой наверху.
За поворотом была ограда из колючей проволоки. Мы въехали в широко открытые ворота. Перед пустой караульной будкой, посреди клумбы с цветами, торчала мачта с веревкой для поднятия флага. Рядом стоял «виллис» с красным флажком.
— Где они? — спросил пан Лытек.
— На заводе, — ответил Михал.
Пан Лытек огляделся.
— Там! — показал на какой-то холм Михал. — Под землей.
В каменной стене была огромная стальная дверь. Раздвинутая. Из темного нутра выходили наружу рельсы. Подпрыгивая на них, мы миновали ряд железнодорожных стрелок с опущенными головками и въехали внутрь. Вдруг вспыхнул свет. Пан Лытек, ослепленный, затормозил.
На подпирающих потолок железных столбах горели прожекторы в жестяных колпаках. В стенах и потолке сверкали вкрапленные в камни кристаллы. Все пронизывал сильный запах земли, корней и нефти. По земле вдоль деревянных настилов тянулись рельсы. Вагоны стояли, как брошенные игрушки. На них были навалены токарные, сверлильные и фрезерные станки. (Похожие я видел в мастерских нефтезавода.) В нескольких местах стояли подъемные краны на гусеницах. Со стрел свисали цепи с крюками. Цементный пол был весь разворочен. Из него торчали изогнутые железки и клубки блестящих медных проводов. Под ближайшим прожектором стоял инженер Михалик с двумя русскими офицерами. У более молодого в руке был кожаный портфель, а тот, что постарше, заложил руки за спину.
— Что случилось? — с недоумением спросил Михал.
— Вырвали из фундамента, — сказал инженер Михалик.
— Германское добро берем, — сказал офицер постарше.
— Ведь это наше! — запротестовал Михал.
— Такой приказ. — Старший взял у младшего портфель и вынул бумагу.
— Не распишусь, — сказал Михал.
— Генерал велел.
— Он где?
— На фронте.
— Машины заржавеют в дороге.
— Не наше дело.
— Подпишите, — шепнул инженер Михалик. — Пустые разговоры.
* * *
Мать жаловалась на отсутствие вестей от Нюси. Гладя Михаловы рубашки, сказала, что ей даже выплакаться некому, потому что папа перестал к ней приходить. Я испугался. Мне дедушка тоже не снился. Может быть, и мать забывает? Я стал за ней наблюдать. Ждал, пока она тронет чугунный утюг послюнявленным пальцем. Скажет, что на Панской утюг был лучше, или не скажет? А раскатывая тесто, вздохнет, что в Бориславе скалка была более гладкой и ничего к ней не прилипало? Дважды вздохнул с облегчением.
Раньше любое зрелище или запах о чем-нибудь мне напоминали. Появлялись люди из прошлого. Когда мать заливала бульоном лапшу в глубоких тарелках, я видел, как в столовую входит дедушка. Он садился на четвертый стул и просил передать ему соль. Я осторожно пододвигал к нему фарфоровые мисочки с солью и перцем. Один раз просыпал на скатерть белые и черные зернышки.
«Разиня!» — крикнул Михал.
«Руки крюки», — добавила мать.
Сегодня мы обедали с ней вдвоем. У матери не было аппетита. Она катала вилкой горошек вокруг кусочков моркови. В Лиготе она одна как перст. Лучше б жили в Кракове, там, по крайней мере, есть евреи. Хотя бы Кароля Шнепф, которая закончила два факультета и работает адвокатом. Михал пробормотал, что, пока Винклер сидит в Америке, об этом не может быть и речи. Да и в Кракове нет нефтезаводов. Ближайший в Тшебини. В часе езды от Кракова. Вдруг он улыбнулся и стал рассказывать, как его старший брат Юлек докопался до нефти в Раточине: весь заляпанный густой черной жидкостью, прибежал домой с криком: «Михась! Мы богаты!» Значит, он тоже помнит! Раньше, занятый нефтезаводом и политикой, он ни о чем не вспоминал. Может, только дети забывают? Ложка выскочила у меня из руки и плюхнулась в тарелку.
«Растяпа!» — крикнул Михал.
«Скатерть!» — добавила мать.
Михал поехал с паном Лытеком в Австрию. В «адлере» добрались до Дуная. За подземным авиационным заводом в Гузене проехали мимо только что вскрытой могилы, где лежало десять тысяч трупов. Остановились у ворот концлагеря[39]. Оставив пана Лытека с «адлером» возле американских танков, Михал вошел в Маутхаузен. В лагере было столпотворение. Тысячи заключенных, которых немцы не успели перестрелять в ангарах в Гузене, бродили среди бараков. Умирающих от дизентерии (потому что поели шоколаду) оттаскивали к деревянным стенам.
Михал искал брата. Кажется, его привезли сюда из Освенцима. Вскоре он нашел мужчину в полосатой лагерной робе, который знал Юлека. Перед самым приходом американцев был налет. Заключенные спрятались под вагоны. Внезапно поезд тронулся. Колесо размозжило Юлеку палец на ноге. После бомбежки их снова погнали на работу. Только ночью Юлек дотащился до барака. Назавтра он уже не смог подняться. Его отнесли в газовую камеру.
Мужчина в полосатой робе провел Михала по лагерю. Показал ему так называемую «установку для измерения роста», встав на которую заключенный получал пулю в затылок; так убивали русских военнопленных. Отвел в каменоломню и показал лестницу со ста восьмьюдесятью шестью ступеньками, по которым гоняли бегом заключенных с гранитными блоками, пока у тех не разрывалось сердце. Там они встретили испанца, который сказал, что в Маутхаузене погибли десять тысяч республиканцев, выданных немцам правительством Виши. Михал говорил с ним по-французски. Он учил этот язык в гимназии.
Перед крематорием заключенные по-еврейски рассказывали раввину в американском мундире, что голландцев уничтожили в газовых камерах за три дня, а евреи из Освенцима и из Венгрии неделями ждали своей очереди. Комендант Маутхаузена подарил своему сыну на день рождения пятьдесят евреев, чтобы тот научился стрелять.
Михал распрощался со своим проводником у ворот. Когда садился в машину, пан Лытек сказал ему, что только что убили коменданта лагеря, который прятался среди заключенных.
* * *
Я принес с кухни ножницы для разделки кур и взобрался на стол в столовой. Поворачивая люстру, осмотрел вблизи обе головы орла. Обхватил концами ножниц ту, у которой были сильнее выпучены глаза.
Сжимая ручки, крутил ножницы вокруг толстой шеи птицы. На коричневых перья появилась светлая царапина. Золотистая пыль сыпалась на мои ботинки и на стол. Голова начала качаться. Дернув за клюв, я отломил ее и спустился на пол. Смахнул опилки в ладонь и вместе с головой выбросил в мусор.
— Что случилось с орлом? — спросила на следующий день мать.
— Я отрезал ему голову.
— Почему?
— Чтобы была одна, как у польского.
Хотя мать и убирала по утрам всю квартиру, во вторник после обеда она еще раз смахивала с рояля пыль. Чистила клавиши сверху и с боков; при этом раздавались разнообразные звуки. Сдувала пыль с золотой стрелки метронома и протирала торчащий сзади заводной ключик.
Когда раздавался звонок (более короткий, чем пана Лытека), мать раздвигала занавески и, по привычке посмотрев на улицу, выходила из салона. На пороге еще оборачивалась, чтобы убедиться, что картина в серебряной раме висит ровно. В холле надевала туфли и открывала дверь учительнице музыки.
Учительница садилась рядом со мной. Заводила метроном. Проверяла, не напрягаю ли я мышцы, когда играю гаммы. В открытой крышке рояля я видел, как мать наклоняется к нам.
— Что с консерваторией? — шепотом спрашивала она.
— Закрыта, — вздыхала учительница. — А настройщик?
— Убежал. Видно, был немец.
В один из вторников во время урока зазвонил телефон. Мать вышла в прихожую. Я стал играть тише, но ее слова все равно заглушал метроном. Вдруг громко стукнула телефонная трубка.
