И некогда смиренная мать Блажены произнесла удивительные слова:
— Одно нам название — овцы! И вправду надо было убить этого Гейдриха или Гитлера. Было бы хоть за что страдать!
Это была боль, которую трудно себе представить, боль, которая вышла за пределы личного. И Блажена поняла, что в сладкие дни свободы эта страшная боль должна превратиться в силу, которая станет благом для всех живых людей. Недостаточно построить новую деревню Лидице, похожую на старую… Но Вацлава-то мне никто не вернет!
Наплакавшись, Блажена заснула в чужой комнате, в Кладно. Ей казалось, что кровь стынет у нее в жилах и кто-то твердит ей: «Это потому, что в крови у тебя железо…» Лидице превратились в чехословацкий танк… Сквозь сон Блажена еще слышала, как по мощеному Кладненскому шоссе цокают копыта советской кавалерии. Блажене вдруг почудилось, что она, вместе с Кето и Софи, опоясывает всю землю лидицкой стеной, чтобы больше никогда ничего похожего не могло произойти с людьми…
Еще до того как лидичанки вернулись на родину, семнадцатого мая Ондржей Урбан в составе Чехословацкого армейского корпуса маршировал по празднично убранным, хотя и разбитым улицам Праги, переполненным ликующими людьми.
Для зрителей на улицах и в окнах домов военный парад — это нечто вроде живых картин, которые сами разворачиваются перед глазами. Никто не думает о том, скольких хлопот и волнений стоило, чтобы шеренги проходили стройно, одна за другой, чтобы равнение было образцовым и все блестело — от орудий до последней пуговицы. Участники парада немало волнуются даже в мирное время, что же говорить о сегодняшнем дне! Нет, никто в освобожденной Праге, как бы горячо ни встречала она своих воинов, не представляет себе, что значит для людей, вернувшихся с войны домой, этот торжественный марш по городу. Свершившиеся чаяния, достигнутая цель, осуществленная мечта, сбывшийся сон, счастливый конец, увенчавший дело!
Из Бузулука, городка, где дуют степные ветры и вдали виднеются темные уральские леса, с берегов реки Самарки, три года шел Ондржей и его товарищи, чтобы увидеть Прагу. Издалека в необъятном мире, затуманенном непогодой, затянутом дымом бомбежек, родная столица виднелась им, как силуэт Градчан в пророчествах Либуше. Изнурительные горные переходы, разлившиеся реки, фашистские зверства и произвол — все это стояло между Ондржеем и Прагой. Человек есть человек — когда слабеет тело, он падает духом; подчас Опдржею казалось, что зря он тешится и уговаривает себя, не видать ему Праги, он падет на пути к ней, как пали многие его однополчане. Но он стискивал зубы, никому не высказывал этих мыслей и даже, случалось, подбадривал товарищей, если те поддавались унынию. А что, если он дойдет, но застанет лишь развалины Праги! Еще в Моравии он слышал тревожный призыв пражан о помощи. Но сейчас чешская столица с облегчением вздохнула: она под защитой Красной Армии.
И вот Ондржей шагает по заново замощенным пражским улицам, где на перекрестках вновь уложена брусчатка из разобранных баррикад. Но не историческая Прашна брана, такая знакомая по фотографиям, а всего лишь заурядная витрина с треснувшим стеклом — витрина магазина «Казмар — «Яфета» — Готовое платье» на Целетной улице — надежно и ощутимо убедила Ондржея, что он не грезит, что он в Праге.
Нынче-то что! В военной форме он шагает на фланге своей роты, на груди у него звезда, впереди славное знамя, расшитое ветвями липы, знамя, за которым они шли от самого Бузулука. Сейчас есть чему радоваться. Но вот когда перед президентом и правительством пройдут наши ребята, все, сражавшиеся под Соколовой, под Киевом, под Белой Церковью, под Дуклой, все те, кто с боями прошел Моравию и Словакию, когда перестанут играть оркестры, умолкнут орудийные салюты и грохот танков, когда отзвучит последний приказ, когда все разойдутся, что будет тогда с тобою, Ондржей Урбан? Ты, правда, поедешь в Улы. Но это будет не сразу, и в этом как-то нет полной радости. Ондржей заранее боялся того момента, когда он осиротеет. Сейчас у него есть свой дом, который всюду с ним, куда бы он ни пошел, ни поехал, один и тот же — под Киевом и под Брно. У него есть Людек, Иожо и Каролина, коллектив, о котором постоянно нужно заботиться — и обо всей роте, и об отдельных людях. Но эти люди уже полны нетерпения: скорей бы разойтись по домам, скорей бы к женам, детям и любимым. А у Ондржея нет никого. С мамой он уже повидался, она, слава богу, жива, только ужасно, бедняжка, состарилась. Как она обрадовалась встрече с сыном после долгих лет разлуки! Жаль, что свидание было омрачено этой постыдной историей с Руженой. Пусть сидит, так ей и надо. Нет, о ней и думать-то не стоит.
Поход близился к концу. Из Бузулука они дошли до самого сердца Праги — до Староместской площади. Площадь была изуродована взрывами и пожаром, но сейчас она стала прекрасной, потому что ее заполняли люди. Первое, что увидел Ондржей, был памятник Яну Гусу. Снизу до самого верха, до величественной фигуры, венчающей памятник, он был облеплен девушками в национальных костюмах. Их стройные фигуры, раздувающиеся белые рукава, подобные сказочным голубицам над колыбелькой, яркие передники, сборчатые юбки и развевающиеся ленты — все это, казалось, вздымало в воздух и самый памятник, чтобы силой радости унести его в синее, покрытое белыми облаками небо. Внизу, на ступенях памятника, стояла группа рослых девушек — бойцов Красной Армии, прекрасных, как изваяния; казалось, они поддерживают своими плечами всю эту симфонию красок.
Рота Ондржея четко промаршировала мимо главной трибуны.
Около обгоревшей ратуши, лишенной башни и балкона, стоял президент республики, такой непривычный в военной форме и такой маленький рядом с советским послом. Ондржей знал Бенеша лишь по портретам и сейчас увидел его впервые в жизни. Когда президент был в Москве, главнокомандующий пригласил его навестить чехословацкую воинскую часть. Сами понимаете, как хотелось солдатам, чтобы у них побывал президент республики, за которую они сражались и проливали свою кровь. Но президент извинился и не принял приглашения. Не приехал он и на словацкий фронт, ни разу не побывал у чехословацких солдат Восточного фронта. Ребят это обижало. И сейчас они приветствовали президента как символ республики, но сердце их не лежало к нему.
Щеголяя выправкой, они дефилировали, держа равнение на главную трибуну и не меняя выражения лица, но мысленно здоровались с теми членами правительства, которых хорошо знали, которые приезжали к ним на фронт и беседовали с ними, относились к ним дружески и завоевали их любовь. Вот Готвальд, у него лоб студента. Как он хорошо все объяснил нам в Бузулуке! Сразу стало ясно, за что мы воюем и как устроим свою жизнь после войны. Это по его просьбе Сталин разрешил сформировать первое чехословацкое соединение. Уж будьте уверены, солдатам все известно! А вот строгий на вид Неедлы, профессор в очках, последний «будитель» и первый большевик среди чешской интеллигенции, ученый, который вел курс славистики в Московском университете, а когда понадобилось, пошел учить грамоте чешских детей, живших в Москве, чтобы они не забыли родной язык. Он читал лекции советским морякам, и чехословацким солдатам, и нашим девушкам на фронте, не знал страха, не боялся мороза и был неутомим. Жаль, что погиб его сын, талантливый музыкант. Его музыка прибавляла отваги нашим ребятам. Тяжело было хоронить Вита Неедлы в Дукле… Вот искрометный, вездесущий Конецкий, живой, как ртуть. Вот Фирлингер, глава правительства, надежный посол, который после мюнхенской катастрофы оставался на своем посту до последней минуты и снова занял его, как только стало возможно. Он тоже облегчил нам путь в Прагу.
Рота Ондржея обогнула памятник Гусу. Теперь они проходили совсем близко от машущих и ликующих девушек в советской военной форме. Ондржей вдруг увидел улыбающееся лицо одной из них и страшно перепугался. Так пугаются живые, когда во сне встречают умерших.
«Надо быть готовым к этому, — твердил он себе. — Еще не раз буду вот так встречать ее». Однажды это уже случилось в Остраве: какая-то советская девушка так походила на Кето, что Ондржей кинулся ей вслед, заглянул в лицо… и встретился с равнодушным взглядом. Конечно, не Кето! Да и откуда ей взяться? К чему пустые надежды!
Но эта бледная брюнетка в пилотке на небольшой античной голове сама издалека улыбалась Ондржею и махала рукой. Конечно, это просто в знак дружбы народов; она приветствует чехословацких солдат. А ведь как похожа на Кето! То же выражение лица, те же неуловимые черточки! Смеясь, она что-то кричит Ондржею… Эх, хоть бы другие девушки не шумели так, хоть бы на секунду умолк гром оркестра!
Ондржей прошел в полуметре от девушки, и марш унес его дальше. Не выбегать же из строя за пять минут до конца парада!
И потом, когда уже был дан приказ разойтись и настала та минута, которой заранее побаивался Ондржей, он все стоял среди гомона и смеха в толпе солдат и оглядывался, не видно ли той девушки, что так невероятно похожа на Кето. Надо убедиться, что это не она, и успокоиться. Ондржей деловито соображал, где бы разузнать поподробнее о советских медсестрах.
