Гейнц скрывается в глубине комнаты, мать сверху машет, чуть не плача и в то же время сияя от гордости. В самом деле, зрелище невиданное: все лошади дневной и ночной смены одновременно покидают двор, сто двадцать восемь железных подков гремят по булыжной мостовой, их хвосты развеваются, они мотают головами… Да, тут есть чем гордиться! В последний раз извозчичий двор Хакендаля предстает во всем своем богатстве и обилии…
— А почему Эва не выглянула в окно? — досадует Хакендаль. — Такое не каждый день увидишь!
— И не спрашивай! Опять она засела у себя. Ее узнать нельзя, отец!
— Ты, Малыш, не догадываешься, что с Эвой? Она совсем переменилась!
— Я знаю лишь то, что ничего не знаю! — цитирует Малыш своих классиков. — Только, думается, отец, не присмеяла ли она себе кого-нибудь, кому на фронт уезжать?
— Эва? Глупости! Я бы знал об этом!
— Ты, отец?
— А что — нет, думаешь? Смотри, парень, ты что-то скрываешь!
— Да ничего подобного, отец!
Некоторое время оба молча идут рядом. По Франкфуртер-аллее гулко разносится цокот лошадиных копыт. Прохожие на тротуарах останавливаются и усмехаются при виде такого необычного зрелища. Да, на это стоит посмотреть — лошади, уходящие на войну!
У Хакендаля под мышкой папка с бумагами — повестки комиссии по ремонту лошадей. Не торопясь, с достоинством выступает он рядом со своим конным войском и только на перекрестках спешит вперед — посмотреть, свободны ли прилегающие улицы. Потом машет рукой и призывает к порядку:
— Франц, не потеряй Сивку! Шагай в ногу, Гофман!
У Малыша еще больше забот. Он останавливается у каждого афишного столба и читает объявления, а потом бросается догонять отца:
– Отец, объявлено военное положение! Отец, кайзер сказал, что отныне для него не существует никаких партий. Для него все мы — немцы! Разве красные перестали быть красными?
— А вот увидим, как пройдет голосование в рейхстаге. У кайзера слишком доброе сердце, он думает — все такие порядочные, как он.
— Послушай, отец, население призывают следить за шпионами. А как узнать шпиона?
— Смотря по тому… Главное, держи ухо востро, сынок! Предателя выдает нечистая совесть, он никому в глаза не глядит!
— Давай, отец, следить за всеми, кто попадется навстречу. А то как бы кто не подсмотрел, сколько набрали лошадей. Это ведь может случиться, отец!
Но он тут же забывает о своем намерении.
— Отец! Отец!
— Я здесь, Малыш! Ну что еще стряслось? Ты мешаешь мне присматривать за лошадьми.
— Ты читал про машины с золотом, отец? У нас будто застряли три русские автомашины с золотом, и надо их задержать. Три автомашины, и все полны золота!
— Дудки, теперь не удерут! — говорит отец с удовлетворением. — Русским объявлена война! Граница-то закрыта!
— А вдруг они махнут к французам? Французам ведь война еще не объявлена! И я не понимаю почему, отец? Ведь наш заклятый враг — французы!
— Все своим чередом, — поясняет Хакендаль. — Над нами не каплет! Дойдет и до французов, а тем более — до англичан. Вот кто зарится на наш флот и колонии — завидуют нам, паскуды…
Толчея становится гуще. Если сначала встречались все больше одинокие одры под водительством какого-нибудь мясника или зеленщика, то теперь лошадям конца краю не видно. Пивоварни представлены бельгийскими тяжеловозами, а манежи резвыми восточно-прусскими лошадками. Господские кучера в пышных бакенбардах ведут под уздцы своих ганноверок, — в 1914 году не все еще шикарные господа уверовали в шикарность автомобилей, считая, что куда больше чести делают им собственные выезды.
И над всей этой толкотней и суетней — пестрая перекличка голосов: извозчики приветствуют своих коллег; шультхейсовские возницы, беседуя с рибековскими, высмеивают их клячонок; мясники, чьи кони особенно норовисты — их, говорят, что ни день, поят бычьей кровью, от чего они становятся необычно ретивы, — мясники уже вступают в переговоры: «Если твоего заберут, я буду возить твое мясо. А если заберут моего, вози ты мое». (Им и невдомек, как мало придется им вскоре возить.)
Встречает знакомых и Хакендаль: тут и братья Краутеры — сущая мелюзга, не то одна, не то две пролетки; и владелец похоронного бюро — при большом наплыве Хакендаль выручает его лошадьми; и мебельщик с противоположной стороны улицы — у его лошадей быстро сбиваются копыта.
— Здорово, Георг, ну и давка…
— Как на живодерне…
— Нас, с нашими одрами, пожалуй, домой вернут. На что мы им дались! Первое время хватит им своих лошадей.
— Слыхал? Французы будто бомбили Штутгарт с воздуха.
— Мне завтра тоже являться. Лавка-то моя загремит.
— Как думаешь, сколько они нам отвалят за наших инвалидов? Нам полагается надбавка, ведь мы теряем свой заработок.
— А ты, видать, непрочь нагреть на войне руки? Разлакомился на военные прибыли. Шалишь! В эту войну такого не будет!
— А на какие же шиши матери хозяйство вести?
Хакендаль прямо на части разрывается, ему надо и за лошадьми присмотреть, и со знакомыми перекинуться словом. Он — заметная фигура в своем околотке и в своем деле, и люди охотно его слушают. Они переглядываются и кивают головой.
— Правильно говорит Железный Густав, это вроде генеральной расплаты, да и англичанам по пальцам дадим заодно! А для чего же у нас Тирпиц со своим флотом?
Но вот они сворачивают за угол. Здесь, между последними доходными домами, большой открытый плац, где по праздничным дням шумит базар. Сейчас тут вбиты сваи, и на них перекладины с кольцами — привязывать лошадей. Повсюду снуют солдаты в спецовках и офицеры в полном обмундировании. Но что это? Что за невидаль? Тоже мне мундир!
— Бог знает на кого они похожи!
— Надо же такое придумать!
Но Хакендаль понимающе качает головой. Он, как бывалый солдат, дает исчерпывающее объяснение:
— Защитный серый цвет.
Защитный? Это слово передается из уст в уста: вот еще новость — защитный! Да, в эту войну отказались от обычного пестрого обмундирования. Все будут одеты в защитный цвет…
— Но почему, собственно? Очень жаль! Они же никакого вида не имеют!
— Чего зря болтаешь! Не все им изображать мишень в тире!
— Это Виллем и Мольтке, должно, обмозговали.
— Нынче поди и французы скинули красные штаны! Жаль, а я-то думал — из первого же пленного француза сошью себе красную жилетку…
Тем временем начался осмотр; то и дело выкрикивают новые фамилии.
— Ну-ка рысью! А теперь галопом! Ладно, годен, ноги в порядке. Поднимите ему ногу, не треснуло ли копыто?
Ветеринар заглядывает коню в рот и считает зубы.
— Восемь лет! — объявляет он.
— Я его, господни обер-лейтенант, за шестилетку брал!
— Восемь!
— В обоз! Коренник! Вторая группа! — картаво заключает офицер.
Писарь записывает, солдат берет у владельца из рук уздечку.
— Нет, сударь, трензель останется нам. И в повестке сказано: «Вместе с поводом».
Владельцу вручают ордер.
— Триста пятьдесят марок, гляди-ка, Густав, триста пятьдесят марок за мою Рыжуху. Цена приличная, очень даже порядочно с их стороны.
— По совести цена, — говорит Густав. — Ни много, ни мало, как раз то, что следует, как и положено в армии.
Но вот черед доходит и до его конюшни. Лошадь за лошадью выводят на осмотр… Выводит не Хакендаль, ему это не нужно, у него на то есть люди, он — большой человек. Именно так он себя и чувствует. Он жертвует на алтарь отечества, отдает не только сынов, но и лошадей, свое достояние. В этот ответственный час он приносит жертвы, и это тешит его самолюбие.
Хакендаль становится рядом с группой офицеров, за ним неотлучно следует Гейнц. Даже Малыш не так счастлив видеть офицеров, как его отец. Все тот же знакомый отрывистый тон, кто картавит, а кто гнусит, но каждое приказание звучит однозначно и сухо, решение принимается в какую-то долю минуты. Никакой бабьей болтовни, никакого «зайдете завтра»!
Какой-то офицер сверкнул на Хакендаля моноклем.
— Что вы здесь толчетесь, сударь! Что вы все слушаете? Вы себя подозрительно ведете.
— Это мои лошади, — поясняет Хакендаль.
— Ваши лошади? Ну как угодно! Не возражаю! Что же эти лошади у вас делали?
— Седоков возили, господин обер-лейтенант!
— Седоков? У нас им не седоков возить, хе-хе! Но они в хорошем состоянии. Понимаете в лошадях?
— Служил вахмистром у пазевалькских кирасир, господин обер-лейтенант!
— Старый кавалерист и знает толк в лошадях. Это видно! Легковаты, пожалуй, и мелковаты, — но в порядке!
Да, что хакендалевские лошади в порядке, это бросалось в глаза. Их уводили одну за другой, тут было чем гордиться!
— Ох, отец, да они всех заберут! Кого же мы запрягать будем? — взволнованно шепнул Гейнц.
— Сейчас не до этого. Главное — обеспечить армию тем, что ей нужно!
