Не успела я выдать какую-нибудь безобидную любезность из тех, которыми непринужденно сыпала в каждом разговоре с коллегами Фрица, как Муссолини задал мне вопрос:
— Вы ведь были когда-то актрисой, не так ли, фрау Мандль?
Откуда ему это известно? По слухам, должно быть. Надо надеяться, не от тех итальянцев, что были у нас в вечер просмотра «Экстаза».
— Да, хотя это было несколько лет назад. Теперь моя единственная роль — роль жены.
— Разумеется, фрау Мандль. Это самая важная роль для каждой женщины, не так ли?
— Безусловно, дуче.
— Я бы сказал, что до свадьбы вы были великолепной актрисой, — не отставал он.
Я не знала, что и думать. Неужели диктатор видел меня на сцене? Если бы дуче заметили в зале во время какого-нибудь из моих спектаклей, об этом бы непременно стало известно, а я никогда не слышала даже сплетен на эту тему. И тут я догадалась.
— Я видел вас в «Экстазе», — прошептал он, притягивая меня к себе.
Меня охватил ужас и тут же захлестнула волна тошноты. Мысль о том, что этот человек, руки которого лежат на моей талии, видел меня голой, была невыносима. Но я продолжала танцевать — молча, потому что не могла подобрать слов, — и молилась, чтобы песня поскорее закончилась и мы сменили партнеров. Что мне еще оставалось? Ставки были слишком высоки.
— Вы так понравились мне в этом фильме, что я заказал себе персональную копию. Я пересматривал его столько раз, что сбился со счета.
Теперь я чувствовала не только отвращение. Мне стало страшно. Так значит, это из-за меня он наконец принял приглашение Фрица, который добивался этого столько лет? Я с трудом сохраняла спокойствие и продолжала улыбаться, но тошнота так и поднималась к горлу.
— Вы очаровательная женщина, фрау Мандль. Мне хотелось бы узнать вас поближе.
Это было не приглашение на чай. Это было приглашение в постель. Знает ли Фриц? Неужели он в сговоре с ним, неужели торговля телом собственной жены — часть его грязных сделок? Нет, мой муж настолько безумно ревнив, что я не могла себе такого представить. Не верилось, что Фриц может поступиться своими собственническими чувствами ко мне, даже ради Муссолини.
К счастью, песня закончилась, и к диктатору подбежал один из его помощников. Тот склонил голову набок, чтобы лучше расслышать доклад сквозь шум толпы, а затем сказал:
— Мои извинения, фрау Мандль, но я вынужден заняться неотложными делами.
Я кивнула и, как только он исчез из вида, бросилась через весь многолюдный зал к лестнице и поднялась к себе в спальню. Закрыв за собой дверь, встала перед зеркалом в полный рост. Я смотрела на красивую женщину — изогнутые брови, волнистые волосы цвета воронова крыла, темно-зеленые глаза, полные, блестящие красной помадой губы — и не узнавала в ней себя. Чье это лицо? Ее черты, скрытые слоями косметики, казались незнакомыми. Я провела пальцами по щекам, и еще раз, и еще, пока они не окрасились в ярко-красный цвет. Почти как кровь. Папа не узнал бы эту женщину.
В кого же я превратилась?
Глава двадцать первая
21 мая 1936 года
Шварцау, Австрия
Год, прошедший после визита итальянского лидера, принес Австрии новые угрозы — и изнутри, и извне. Я ни словом не обмолвилась Фрицу о предложении дуче. Австрии приходилось цепляться за поддержку Италии как за последнюю соломинку, и я не могла рисковать ссорой или разрывом этого союза, если окажется, что Муссолини приставал ко мне без одобрения Фрица. А если, как ни дико думать об этом, согласие мужа было получено, — тогда мне тем более не хотелось обсуждать это с ним: было бы слишком тяжело услышать горькую правду. После этого я уже никак не могла бы продолжать играть роль фрау Мандль.
Казалось, что Фриц со своими единомышленниками при поддержке итальянских вооруженных сил выстроил вокруг Австрии крепкую оборонительную стену, но по ней поползли заметные трещины. Поначалу Фриц горячо одобрял фашистскую идеологию, главным образом из соображений финансовой выгоды. Он вооружил Муссолини, и тот вторгся в Эфиопию, продемонстрировав тем самым всю мощь своего режима. Лига Наций осудила действия дуче и ввела экономические санкции, тогда как Гитлер выразил вторжению Муссолини свою безоговорочную поддержку. Настороженность, с которой итальянский лидер всегда относился к немецкому канцлеру, стала исчезать, а наши общие опасения за судьбу Австрии еще больше усилились. Не встанет ли теперь Муссолини на сторону нацистов, рвущихся «воссоединить» Австрию с Германией, чтобы слить их в единое арийское государство? Я ни разу не осмелилась поделиться с Фрицем своими опасениями по поводу того, как отразится объединение Австрии с Германией на мне лично, и моя тревога стала еще острее этой осенью, когда Гитлер ввел в силу нюрнбергские законы, лишающие евреев гражданства и всех гражданских прав. И хотя мои еврейские корни были тайной для всех и сам Фриц предпочитал не вспоминать о том, что я когда-то была еврейкой, я почувствовала, как начали сбываться все папины страхи.
Но мы с Фрицем продолжали беззаботно кружиться в танце, словно мир вокруг не трещал по швам. Во всяком случае, на публике. Дома — в любом из наших домов, как только уезжали гости и слуги расходились на ночь, — никаких танцев больше не было. Только жесткие правила, замки на дверях и яростная злоба. Держа меня в тюрьме, Фриц словно черпал в этом надежду, что вот так же обуздает и свирепствующий в Европе вирус национал-социализма. Всякий раз, когда ему нужно было выместить на ком-то свою ярость, я становилась для него олицетворением всего мыслимого зла, внутреннего и внешнего.
Совместные чаепития с мамой — это был один из немногих поводов выбраться из дома, которые Фриц пока еще признавал допустимыми. И она нередко видела последствия таких вспышек ярости. Кровоподтек, оставшийся после того, как муж схватил меня за руку во время званого обеда, шипя на ухо злые слова. Содранная кожа на шее — следы грубой страсти, если его ночные визиты в мою спальню можно было назвать таким романтичным словом. Но мама никогда не заговаривала об этом сама, а когда я так или иначе пыталась обратить ее внимание на эти свидетельства его гнева, то переводила разговор на другое или начинала туманно рассуждать о «долге» и «ответственности». Я поняла, что ждать от нее поддержки не приходится, и наши встречи становились все реже и реже. Слишком тяжело было сидеть в дёблингском доме, который я когда-то считала своим убежищем, и не чувствовать ничего, кроме безысходного отчаяния.
К марту и танцы уже стали не те. Воодушевленный бездействием Лиги Наций после вторжения Муссолини в Эфиопию, Гитлер двинул войска в Рейнскую область, бывшую немецкую территорию, отнятую у Германии по условиям Версальского договора. Шушниг заявил фон Штарембергу, что Австрии необходимо прийти к соглашению с Гитлером, что Муссолини фактически поставил его перед выбором: либо добиться взаимопонимания, либо потерять поддержку Италии. Фон Штаремберг довольно резко высказался против этого плана, что в мае привело к его отставке с поста вице-канцлера. Муссолини был занят своей эфиопской кампанией и довольно активно налаживал связи с Гитлером, и ему становилось уже не до Австрии и не до Фрица. Власть ускользала из рук моего мужа и фон Штаремберга, и я стала раздумывать о том, не пора ли мне считать себя свободной от обещания, данного папе. Если Фриц теперь в оппозиции к австрийскому руководству и у него остается все меньше возможностей сохранить независимость нашей страны, не значит ли это, что он становится для меня не столько защитой, сколько обузой? Если бы я не поклялась папе позаботиться и о маминой безопасности, то ушла бы тотчас же, как только эта мысль пришла мне в голову.
Было уже за полночь. Со стола после ужина уже убрали, слуги разошлись, но перед этим обновили запас спиртного в буфете и поставили на стол поднос с засахаренными фиалками и трюфелями. Фрицу с фон Штарембергом захотелось отдохнуть от Вены и от политических интриг, поэтому мы укрылись на вилле Фегенберг, где с нами был только брат фон Штаремберга, Фердинанд. Эти двое собирались обсудить свои планы с глазу на глаз, без риска, что их подслушают. Мы с Фердинандом в счет не шли.
