троих. Разве могли у нас быть лишние деньги? Школьный учитель должен питаться три раза в день — не важно, что стоит у него на столе, пусть хоть одна приправа. В классе он должен прославлять защитников отечества и учить этому детей от семи до тринадцати лет — таков приказ времени.
И я беспрекословно исполнял приказ.
Мало того что мать и сестра отдали господам военным свою честь; я ещё должен был поставлять для их пьяного разврата деньги, отрывая от своего жалкого оклада по три, по пять иен. Я был добродушным человеком, но это заставило меня призадуматься.
Я протрезвел. На сегодня кончаю.
6 мая
Вчера у меня собралась молодёжь. Пили за полночь, надсаживаясь, горланили песни. Очень устал. Когда уснул, не знаю, а сейчас уже рассвело. Так что дневник вчера не раскрывал.
Легкомысленный учитель! И никто на острове не скажет мне строго: «Пить водку, петь песни, спать в обнимку с красоткой О-Цую — недостойно».
Вместо того чтобы презирать меня, они — не знаю даже кто — тащат ко мне на кухню рыбу и овощи. А то придёт старик с бутылью и, смущаясь, скажет: «Сэнсэй [34], уж не откажи. Это настоящее, не какое-нибудь местное. Выпей на здоровье, а О-Цую тебе нальёт», — и оставит на веранде.
Ах, до чего хорошо! Свобода! Не надо мне ни матери, ни сестры, ни жены, ни детей. Нет желаний, нет и стремлений. Удивительно, почему О-Цую так любит меня?
Хотя что удивительного? Нежная, вот и любит. С О-Цую я готов умереть в любую минуту.
Дней десять тому назад я сидел на веранде и любовался лунным пейзажем. Затянутое дымкой море напоминало озеро. О-Цую наливала вино, я пил. И вдруг вспомнил умершую жену и сына, оставшихся в Токио сестру и мать и подумал о том, как изменчива судьба. Навернулись непрошеные слёзы. О-Цую заметила их, и в её глазах, как в колокольчиках роса, заблестели слезинки. До сих пор я никогда не плакал при ней и не видел, чтобы она плакала. Видно, есть ещё что-то в этом Окава, не всегда он теряет человеческий облик и становится похожим на обезьяну с тупыми глазами. Я тосковал. Она сочувствовала мне и всем своим юным любящим сердцем хотела скрасить моё существование.
Я не какой-нибудь деревенский слюнтяй Санкити, но есть у меня одно желание. Пусть этот остров не славится в истории, зато нет на нём и «защитников отечества». Здесь рождаются и умирают, а после смерти покоятся на тихом кладбище, под сенью гор, убаюкиваемые песней ветра. Вот и мне бы хотелось слиться с ними, стать прахом этой земли.
Как-то Рокубэй предложил мне: «Бери в жёны О-Цую и оставайся жить у нас на острове, можешь даже ничего не делать, мы уже как-нибудь скопом тебя прокормим». Мне было и приятно, и больно до слёз.
Не знаю, может быть оттого, что меня окружает ореол трагического, люди испытывают жалость ко мне, а оттого, что по своему характеру я быстро свыкаюсь с ними, любят меня.
По натуре я таков, что не могу прямо высказаться и обидеть человека. Нередко бывало и так, что в душе задумаю что-нибудь, а на деле не получается.
Какой же я жалкий и никчёмный человек! Ведь я понимал, что мать и сестра ведут себя недостойно, и не мог остановить их. Я видел, что они катятся вниз, в пучину позора, но не мог достаточно твёрдо сказать им об этом, а если бы и сказал, то, естественно, не смог бы настоять на своём. И ничего нет удивительного в том, что я в конце концов стал поставлять им деньги для пьяного разгула, хотя сам добывал их с большим трудом.
Двадцать четвёртого вечером от матери пришло письмо, в котором она сообщала, что зайдёт двадцать пятого во второй половине дня, и требовала, чтобы мы срочно приготовили для неё пять иен. Я тяжело вздохнул и так и остался сидеть возле хибати [35], скрестив руки и опустив голову.
— Что случилось? — встревоженно спросила больная жена.
— Взгляни, — я передал ей письмо.
Она прочла и молча, со вздохом положила письмо рядом с собой.
— Когда наконец кончится это вымогательство?
— Да, да…
— И у нас, наверное, ни гроша?
— Есть одна иена.
— А на что мы будем жить, если отдадим её? Нет, довольно. Завтра, когда она придёт, я откажу ей раз и навсегда. Сами еле перебиваемся. Ведь если бы они бедствовали, голодали, я всё сделал бы для них — взял в долг, заложил бы одежду и достал бы им несколько иен. Но у меня нет бешеных денег, чтобы бросать солдатне. Нет, завтра решительно поговорю с ней, и если она не будет слушать, то скажу — пусть живут как знают.
— Не надо так делать.
— Почему же? Нет, непременно так и сделаю. Завтра же.
— Ты знаешь мамашу, она поднимет такой крик, что услышат все соседи. Они будут плохо думать о тебе. Кроме того, если ты с ней резко поговоришь, она возненавидит меня. Или они скажут всем, что я пришлась им не по вкусу и они, хоть и хотели жить с сыном, но вынуждены были переехать в эти гнусные комнаты. — В голосе О-Маса уже слышались слёзы.
— Да, но что же делать? Мать завтра придёт, а денег у нас всё равно нет.
— Я постараюсь достать завтра до обеда.
— Если ты достанешь, то я тем более смог бы. Но разве что-нибудь от этого изменится?
— Ну, на этот раз положись на меня. Я что-нибудь придумаю.
Я не стал спорить, моё мрачное настроение развеялось. Позанимавшись немного школьными делами, отправился спать.
7 мая
Ночью я вдруг проснулся. Вернее, не проснулся, а был разбужен. Какая-то страшная сила протянула из мрака руку и встряхнула меня.
В то время я был председателем комиссии по строительству нового школьного здания. Помимо меня, в комиссию входили ещё шесть человек, но активно работали только я и старик Масуя. Я с головой ушёл во все дела, начиная от составления сметы и кончая сбором денег. На меня было возложено всё — покупка земельного участка, переговоры о его цене, споры с поставщиками, получение вкладов — всё, вплоть до контроля над расходами. Расчёты и накладные заваливали мой стол. По характеру своему я не мог заниматься делом спустя рукава и с утра до вечера не находил себе покоя,
