стати старый петух набрался такой наглости, что кричит человеческим голосом: «Хацкл, одевайся»? А без его приказа Хацкл одеться не может? Обиднее всего было, что не только ему самому, но и всем на кухне казалось, что нарочно растянутый крик этого петуха звучит как «Ха-ацкл, о-де-ва-айся!». Бывало, все служанки и кухарки подражали его крику. Хацкл стал кровным врагом старого петуха. И несмотря на то что мясо петуха уже ни на что не годилось из-за его возраста и было гораздо хуже его кукареканья, Хацкл устроил ему штучку. Однажды, когда пришел резник и Кройндл велела Хацклу связать нескольких кур, он сделал вид, что не расслышал, и петуха тоже присоединил к этой компании и связал. Кройндл заметила это, только когда петух уже лежал зарезанный. Она закусила губу и промолчала, хотя поняла, что Хацкл сделал это умышленно. Но вину за это она возложила не на него одного, а на всех кухарок и помощников по кухне. Зачем насмехались над старым сторожем?..
С тех пор Хацкл и получил свое прозвище. Зарезанный петух рассчитался с ним за свою преждевременную смерть. Жесткий пупок петуха Хацкл разжевал и проглотил сам, но обиду он проглотить не смог. Прозвище Хацкл — оденься приклеилось прочно и осталось с ним навсегда. И не только его самого, но и его толстенькую низенькую жену в доме Ноткина стали называть Хацкелиха-оденься.
И вот этот самый Хацкл-оденься теперь тайком шепнул в дверь кабинета, что «та» семейка хочет зайти.
Реб Нота не понимал, не знал, что означает это словечко «та». Хотя и чувствовал, что это непременно должна была быть какая-то неприятная семейка.
Хацкл еще больше просунулся в дверь и шепнул реб Ноте на ухо:
— Семья похороненного доносчика. Они приходят каждый день, а сегодня с утра ожидают. Плачут…
— Ах, да-да… — сразу же расчувствовался реб Нота. — Впусти их! Жалко.
Заплаканная еврейка с оравой мальчишек и девчонок ввалилась в кабинет; у всех у них были покрасневшие глаза и хлюпающие носы. Наверное, мать велела своим детям плакать. Потому что, как только дети переступили через порог, все они, как по команде, начали жаловаться, стараясь перекричать друг друга, чтобы мать услышала, что они честно выполняют ее указания.
Реб Нота поморщился от такого вышколенного хора жалобщиков и жалобщиц и замахал на них обеими руками сразу.
— Я уже знаю, уже знаю! — обратился он к женщине. Она замолчала, и сразу же вслед за ней замолчали все ее дети. — Ваш муж вел себя плохо, хм… Поэтому погребальное братство и не оказало ему почестей.
— Только почестей не оказало? — снова расплакалась еврейка. На этот раз по-настоящему. — Ч-что вы говорите? Они не дали ему даже четырех локтей земли на кладбище. Под забором его похоронили. Мы ведь глаз на улице показать не можем. Потому что и в пинкасе [29] эти разбойники тоже записали его, что он… что…
— Я уже знаю! — перебил ее реб Нота и с горечью посмотрел на ватагу детей. — Надо было по-хорошему просить. А вы вместо этого угрожали, что сделаете то же самое, что делал ваш умерший муж… Донести? Что это за слова такие?
— Не я, не я!.. — начала бить себя в грудь еврейка. — Это угрожали мои свояки, его братья…
— Не мы, не мы!.. — подхватила орава детей, как ансамбль певчих по знаку кантора, поднявшего руку. — Это все наши дяди, дяди!
— Хорошо, — сказал реб Нота, дергая свою бородку. — Я поговорю с погребальным братством. А вы сразу же идите и пожертвуйте на молельню братства восемнадцать золотых. [30] Говорите, у вас нет? Вот вам. Берите!.. Не говорите, что это я дал. Скажите только, что я велел вам дать. Я, с Божьей помощью, выпрошу участок для могилы… Ну, ну, хватит уже!
Мать с детьми снова начали жаловаться и сморкаться, как по команде. Они хотели припасть к руке реб Ноты. Но он на них накричал и позвал:
— Хацкл, проводи их!.. Кто там дальше?
— Какие-то польские евреи. Уже две недели, как они ждут вас здесь. Приходят каждый день.
— Впусти их!
2
Двое евреев средних лет, с черными витыми пейсами на впалых щеках, в рацеморовых лапсердаках с широкими польскими кушаками, ссутулившись, вошли в кабинет, поздоровались и уселись. Потом, перебивая друг друга, заговорили на таком странном языке, [31] что реб Нота сначала не понял ни слова и попросил их говорить по одному и немного спокойнее. Когда реб Нота привык к выговору польских евреев, ему стало ясно, что они беженцы из Люблинского округа, пришедшие к нему от имени многих десятков своих земляков. Все они вместе со своими женами и детьми нелегально перешли еще не устоявшуюся русскую границу. Дрожащими голосами они рассказывали, что после поражения Костюшко [32] шляхта стала просто невыносима. Главным образом — в провинциальных городах, где каждый помещик и каждое помещичье имение еще очень слабо контролировались новой русской или новой немецкой властью. Шляхта и ее прислужники изливают на евреев весь свой гнев, вызванный разделом Польши. И не только на евреев… Но русины, когда на них давят, бегут жаловаться России. Литвины — Пруссии. А евреям к кому бежать жаловаться? С ними помещики делают что хотят. Эпидемия кровавых наветов охватила Польшу. Наветы устраивают не только на Пейсах, когда, по словам этих нечестивцев, жиды используют христианскую кровь для своей мацы. В канун Хануки их тоже устраивают, и в канун Пурима, и в канун Швуэса. Наверное, к латкам, [33] к гоменташам [34] и к молочным плецлам [35] тоже теперь, по их мнению, нужна эта деликатная приправа. Мучают богатых евреев и раввинов в тюрьмах. Колесуют глав общин и четвертуют их на рыночных площадях. Кто может, убегает. Мы тоже бежали. Десятки семей, с одной рубахой на теле. Но мы боимся, как бы здесь, в России, нас не схватили за незаконный переход границы и не вернули назад, в Великую Польшу. До нас дошло ваше имя, реб Нота, и слухи о добрых деяниях, которые вы совершаете ради евреев. Поехать к вам в «Пейтербарг» мы побоялись — бумаг у нас не было. Теперь же, слава Всевышнему, когда вы здесь…
— Я понимаю, понимаю… — перебил излияние их восторгов в его адрес реб Нота и слегка покраснел. — Скажите всем вашим братьям, пославшим вас ко мне, что у меня есть для них совет: отправляйтесь все в Новороссию, то есть в те новые земли, которые русские отобрали у турок, в Херсон и в Николаев. Вниз по Бугу
