— Стойте! — перебил его секретарь с той же усталой, приветливой улыбкой и поднял руку. — Не говорите мне о важности рыболовства, я все это знаю. Скажите мне сразу: что у вас хромает?
— Откуда вы взяли, что у нас что-нибудь хромает?
— После такого предисловия… — рассмеялся секретарь. — Ну, переходите к фактам. Конкретно: что хромает? Чем можем вам помочь?
Начальник флотилии начал объяснять. Говорил он долго, потому что было о чем говорить: в рыболовной флотилии хромала дисциплина: наблюдались анархические стремления; люди работали спустя рукава, без воодушевления; политический уровень у большинства был низкий; были серьезные указания на то, что работа судовой парторганизации оставляет желать много лучшего…
— Меня это удивляет, — сказал секретарь, когда он кончил. — Мы считали секретаря тамошней парторганизации человеком серьезным, бдительным: он даже несколько раз обращал наше внимание на ошибки наших активистов…
— Нужно будет присмотреться к нему поближе, — сказал начальник флотилии. — Там у них что-то не ладится, есть там какая-то гниль.
— Пошлем туда инструктора, — пробормотал секретарь, а про себя подумал: «У нас нет свободных людей, все разосланы… Впрочем, посмотрим…»
Он поднял трубку и набрал номер.
— Вы все еще работаете? До сих пор не легли? Да?.. Зайдите сюда на минутку…
— У нас есть прекрасный инструктор, — сказал он начальнику флотилии, кладя трубку на место. — Он у нас недавно — нам прислали его из профсоюза. Тоже когда-то был рыбаком. Его жизнь — целый роман, только парень он неразговорчивый, особенно когда речь идет о нем самом…
В дверь постучали. В кабинет вошел широкоплечий человек лет тридцати, тридцати с лишним. Он выглядел старше своих лет из-за обрамлявших рот глубоких морщин и начинавших серебриться висков. Глаза у него были пепельно-серые, выражение лица — строгое, замкнутое; оно дышало сдержанной силой и скрытой грустью. Войдя, он остановился у двери.
— Входите, садитесь. Товарищ Жора — начальник рыболовной флотилии. Скажите, товарищ Жора, когда вы закончите ваш отчет?
— На днях закончу, — ответил присланный из профсоюза инструктор, усаживаясь и кладя на колени большие, костлявые руки. — Трудновато мне писать, — прибавил он, сдержанно улыбаясь. — Я не грамотей…
— Зато рыбак, так ведь? — с улыбкой спросил секретарь.
— Был рыбаком.
— Как раз то, что нам нужно. Товарищ начальник рыболовной флотилии расскажет вам, в чем дело, а вы скажите, сможете ли вы нам помочь.
— Расскажите ему, голубчик, — сказал секретарь, обращаясь к начальнику флотилии. — Мы пошлем его как инструктора обкома на «Октябрьскую звезду». Он, как бывший рыбак, знаком с делом…
Бывший рыбак Адам Жора сидел прямо, положив свои большие руки на колени, молчаливый, спокойный и строгий, словно речь шла вовсе не о нем.
Спиру Василиу был в ярости оттого, что начальник флотилии приказал ему никуда не отлучаться на следующий день и присутствовать на заседании, которое ему, Спиру Василиу, сулило либо смертельную тоску, либо неприятности, страх потерять службу и необходимость хоть как-нибудь вывернуться, как-нибудь оправдаться перед начальником флотилии и главным инженером, которые неминуемо потребуют его к ответу.
Особенно болезненно переживал он запрещение выйти в море на сейнере в поисках «Октябрьской звезды». Такие прогулки вошли у него за последнее время в привычку. Часами, а иногда и целыми днями не было видно ничего, кроме водной пустыни, — рыбу ловили в местах, далеких от торговых путей. Василиу представлялось, что он снова в океане, снова в дальнем плавании, как в добрые старые времена, — лет пятнадцать, двадцать назад. Часы, проведенные на сейнере, были единственными, когда он чувствовал, что ему дышится свободнее. Зато в городе и в порту ему все время казалось, что его что-то давит. Ощущение это было странное и крайне неприятное. В порту было много движения, но не было прежнего шумного беспорядка, прежней суматохи. Не было видно пьяных иностранных матросов, автомобили были других заводов, некоторые флаги исчезли с мачт стоявших у причала судов, вместо них появились новые. Все приобрело строгий, сдержанно деловой вид, который удручал и раздражал Спиру Василиу. Но хуже всего было на констанцских улицах. Здесь в прежнее время были гостиницы с пышными названиями: «Королева Мария», «Гранд-Отель»; здесь были банки с тихими, темными коридорами, с мягкими коврами и тяжелыми полузадернутыми портьерами, здесь были пароходные агентства и конторы экспортно-импортных фирм, здесь были рестораны, бары, публичные дома. Василиу ходил по этим улицам, как во сне, наталкиваясь на людей, которые оборачивались и, с удивлением взглянув на него, шутили:
— Смотрите, пожалуйста! Как рано нализался… Поосторожней насчет бутылочки, гражданин!
Они не знали, эти встречные, что он весь ушел в прошлое и, предаваясь сладостным воспоминаниям, мысленно встречает на этих спокойных улицах элегантных морских офицеров, аферистов, неторопливо разгуливающих банкиров, важных, избалованных и усталых, содержателей ресторанов, лица которых расплывались при виде его в радостную улыбку, девиц, которые вешались ему на руки, — по одной на каждую, — когда порог соответствующих заведений переступал он, Спиру Василиу, старший помощник капитана «Арабеллы Робертсон».
Он посмотрел вокруг себя — ничего этого больше не было. В прежних знакомых зданиях были другие люди, другие порядки. Здесь помещались теперь государственные учреждения и главные управления, филиалы Государственного банка Румынской Народной Республики, Государственный ресторан № 1, где обедали рабочие, офицеры, служащие — многие без галстуков и небритые, — и куда он, когда-то богатый и элегантный, теперь не мог даже позволить себе зайти.
Все казалось ему унылым, серым, тусклым. Не было больше ни богатства, ни доставляемых им удовольствий, которыми когда-то наслаждался он в этом самом городе, на этих самых улицах. Проходя мимо некоторых домов, он вспоминал комнаты, где когда-то происходили дела, мысль о которых и теперь заставляла его улыбаться или хмуриться: карточная игра, любовные свидания, надувательства, драки, денежные комбинации и всякие темные дела. Кто жил теперь в этих домах? Что происходило в знакомых комнатах? И ведь нужно же было, чтобы все его прошлое протекло не в другом городе, а именно здесь, чтобы вся его молодость была связана с этим проклятым черноморским портом! И именно к нему приковала его судьба — словно распяла его, живого, на месте прежних грехов и наслаждений. Ведь было же время, когда он мог уехать отсюда, устроиться на другое, столь же скромное, но по крайней мере не связанное с воспоминаниями место. Теперь он был крепче, чем когда-либо, привязан к этому городу — так крепко, что не мог даже мечтать об отъезде.
Где-то по дороге в Мамайю была уличка, спускавшаяся к морю. Внизу, под развалившимися стенами, у подножия обрывистого глинистого берега, там, где ночной ветер гонял по пустынному пляжу бумажки и клочки газет, шумели тяжелые черноморские волны. Но на уличке было тихо. Она была вымощена крупным речным булыжником. Не то из-за моря, не то из-за туманов, или от насыщенного солеными брызгами воздуха булыжники эти были зеленые. Даже штукатурка на домах приобрела зеленоватый налет. Здесь, на улице имени Аристида Папапериклиса («Румынофил, 1840–1921», как значилось на табличке с названием улицы), жил новый друг Спиру Василиу, с которым он был знаком уже лет двадцать, но другом которого он стал всего только несколько месяцев назад. Это был товарищ Ефтимие Зарифу, мелкий служащий транспортного предприятия. Василиу знал его еще тогда, когда нынешний товарищ Зарифу был богатым господином Зарифу, собственником фирмы «Маритима Импорт-Экспорт». Он лишь недавно обнаружил, что Зарифу — хозяин того самого дома, мимо которого он проходил бесчисленное количество раз и всегда с невольным чувством тревоги, потому что построен он был на выступе высокого берега, медленно, но верно осыпавшегося в море. Ему всегда казалось, что дом этот вот-вот свалится вместе с выступом, на котором он был построен. Свалиться, по его расчетам, он должен был частью на тянувшийся вдоль берега узкий пляж, частью в море. Но, как ни странно, висевший над морем дом продолжал стоять на ежеминутно грозившем обвалом берегу. Вокруг него был даже небольшой сад с кривыми, пыльными деревьями. Как-то раз, летом, хозяин устроил в этом саду беседку из зеленого камыша, в которую поставил круглый стол и соломенные стулья. Но уже через несколько дней камыш высох, стал серым и некрасивым и начал сыпаться, покрывая серой шелухой и пылью стол, стулья и самих посетителей беседки, пивших в ее тени ячменный кофе с шербетом. Дом с облупившейся штукатуркой и ржавыми решетками на балконах выглядел не лучше.
