Наступило молчание. Спиру Василиу был счастлив. Господин Зарифу вздохнул, стоя неподвижно, с низко опущенной головой, потом пошел и уселся на диван, на то место, где только что сидела Анджелика.
— Ну, как дела? — спросил он равнодушным голосом.
— Служу… Эти идиоты не оставляют меня в покое…
— Не знаю, не знаю, сколько это еще продлится, — сказал, разговаривая сам с собой, господин Зарифу. — Не знаю, — повторил он и потер себе глаза. — Я иногда восхищаюсь вами, капитан, удивляюсь вашему оптимизму… Почему вы оптимист? — спросил господин Зарифу, глядя на гостя своими совиными, с красными веками, глазами.
Спиру закинул ногу на ногу и самодовольно улыбнулся, забыв про свои просиженные, отвисшие на коленях штаны, грязные носки и стоптанные башмаки. Он все еще чувствовал себя молодым, чисто выбритым, надушенным, только что вышедшим из ванной, в безукоризненно чистом белье, в темно-синей тужурке с золотыми нашивками на рукавах. В эту минуту он снова был неотразимым Василиу, старшим помощником капитана «Арабеллы Робертсон».
— Как же мне не быть оптимистом? Для смелого, энергичного, решительного человека не существует препятствий. Он завоюет все, что угодно.
— Вы всегда были покорителем, — кисло заметил господин Зарифу.
— И вы тоже, дядя Тасули (друзья звали так господина Зарифу). Только я покорял сердца, а вы — деньги…
Зарифу кивнул головой: «Суета сует и всяческая суета», — говорил этот кивок.
— Ни у вас ничего не осталось, — пробормотал он, — ни у меня…
Потом встал и поглядел в окно, на шумевшее в темноте море.
— Ничего не осталось…
— Ну и что же такого? — воскликнул Василиу. — Велика важность! Мы все это снова отвоюем!
Голос, тон, самые слова его дышали молодостью — и он это знал. Но именно это и было плохо. Двадцать-тридцать лет назад он был действительно молод, но не сознавал своей молодости. Солдаты, которых оставляют для защиты заранее обреченных позиций, чувствуют то же, что теперь, правда, еще неясно, чувствовал Василиу.
Но он не желал в этом сознаваться.
— Мы все это снова отвоюем, дядя Тасули, — повторил он. — И снова будем свободными, и снова все пути будут нам открыты и снова можно будет делать все, что захочется. Мне не нужно больше побед над женскими сердцами — я мечтаю о семье, о детях, которым я обеспечу счастливое, безбедное существование, карьеру. А вы опять разбогатеете, выдадите дочь замуж, дадите ей роскошное приданое, все развлечения будут вам доступны, вы обеспечите себе легкую, приятную старость и умрете с улыбкой на устах и с чековой книжкой в кармане. Понимаете?
Он нагнулся к нему и повторил:
— Подумайте: с чековой книжкой!
Зарифу улыбнулся через силу, но в его потухших глазах зажглись огоньки.
— Чепуха… черт знает, что выговорите… Какая там чековая книжка? Вздор…
— Нет! — воскликнул Спиру, приходя в азарт, — вы неправы! Подумайте, что будет, если мы снова войдем в сферу влияния тех! Их пароходы в порту! Все банки, все агентства открыты! Понадобятся комиссионеры, люди, которым хорошо знакомы местные условия! На нас польется золотой дождь, дорогой дядя Тасули! Вы снова откроете свою контору, возобновите прежние связи, опять приметесь за дела, банковские операции, биржевые комбинации…
— Что ж, я бы мог, пожалуй, — сказал Зарифу, заметно оживившись и даже изменившись в лице.
В его словах прозвучала давно сдерживаемая страсть.
— Я бы мог, — продолжал он, стиснув зубы. — Связи у меня сохранились. Я в родстве с собственником марсельского «Banque de Lévant»; я двоюродный брат Керамопуло из Фамагусты; в Александрии я знаю барона Ефтимиу; у меня свои люди на Кипре, в Хайфе, родной дядя в Пирее, знакомые пароходные агенты в Алжире, в Барселоне… Потом у меня есть… Словом, могу, несомненно могу, — повторил он с загоревшимися глазами.
Потом вдруг помрачнел:
— Впрочем, нет: дядя Серафим, тот, который жил в Пирее, умер два года тому назад… Я совсем забыл… Да и вообще писем больше совсем не пишешь, совсем не получаешь, связи теряются, тебе представляется, что люди, которых ты когда-то знал, все те же, но они, черт их побери, стареют, умирают…
— Ничего! — воскликнул Спиру. — Найдете других! Важны не люди. Важен товарообмен. Не мне вас учить, дядя Тасули, вы знаете это лучше меня. Через этот порт потечет бесконечный поток товаров в Румынию и из Румынии. Мы будем продавать пшеницу, лес, покупать машины, фабрикаты, предметы роскоши, губную помаду, дядя Тасули, подумайте только: губную помаду!
Он хохотал, показывая свои крупные белые зубы. Зарифу тоже засмеялся каким-то дряблым, расслабленным, надтреснутым смехом. Они смеялись, хотя оба понимали, что все это не шутка. Они прекрасно знали, где и как можно было заработать деньги или сорвать крупный куш, не разбираясь в средствах. Им было не впервой. Зарифу встал, подошел к буфету, открыл его, достал бутылку и два больших пузатых стакана с узким верхом и бережно налил в них янтарной жидкости:
— Курвуазье 1920 года, — сказал он.
Василиу взял свой стакан и принялся согревать его ладонями, с наслаждением вдыхая легкие, крепкие испарения коньяка. Зарифу присел на край стола и стал смотреть на своего гостя. На его высохших щеках выступили розовые пятна.
— Я не знаю, дядя Тасули, — сказал Василиу, — что на меня сегодня нашло, но даю вам честное слово, что я ни с кем до сих пор об этом не говорил. Это мои самые сокровенные планы и мечты. Мне бы не хотелось делиться ими, потому что в этих мечтах — сила, капитал!
— Вздор! — хрипло рассмеялся Зарифу. — Неужели вы воображаете, что только вы один мечтаете о таких вещах?
Он смотрел на него отеческим взглядом, хотя рядом с этим тщедушным, щупленьким старичком Спиру казался богатырем.
— Знаете, Спиру, что не дает мне покоя, чего я жду? Было время, когда по ночам, вот в такие часы, как сейчас, я сидел за зеленым столом и загребал кучи золота. Вот так, смотрите: загребал и складывал в стопки!
Он задвигал своими худыми, высохшими пальцами, словно лаская ими невидимые башенки золотых, выстроенные им на столе, на котором не было ничего, кроме грязного стакана и ржавого рожка для башмаков.
— Золото, золото, килограммы золота! Может быть, даже сотни килограммов золота! Они будут у меня, они будут у меня снова!
— Мы их добудем, дядя Тасули, — уверенно сказал Спиру. — Пускай хоть краденый, а пароход у меня все-таки будет! Пускай он возит хоть опиум и гашиш, а я не я, если он не окупится у меня через несколько месяцев! Нужно только побольше смелости и немного удачи — один крупный куш! Ну, дорогой, ваше здоровье! — закончил он, поднимая свой стакан.
Зарифу молча кивнул головой. Он был так возбужден, так поглощен охватившей его алчностью, что не мог произнести ни слова, и, подняв в свою очередь стакан, залпом осушил его. Потом нагнулся к Спиру, посмотрел на него вытаращенными глазами и быстро-быстро заговорил:
— Знаете, в чем главная опасность? В других! Все они мечтают о том же! Я знаю их, вижу, чую! Здесь, в Констанце, — Паподопол, Микельс, Влэдеску; в Бухаресте — десятки, сотни. Все они притаились, ждут… Все они, Спиру, мечтают о том же. Они так же, как и мы, Припоминают свои прежние связи, считают богатых родственников за границей, хранят зарытое в землю золото или припрятанные драгоценные камни… и тоже строят планы. Они для нас с вами — самые что ни на есть заклятые враги. Увидите! Вы их не знаете. Вы были слишком молоды и глупы, рыскали по морю, бегали за бабами, довольствовались жалованьем, случайной взяткой или грошовой контрабандой. Но я их хорошо знаю! Я имел дело с деньгами и знаю этих бандитов. Нужно непременно быть первыми. Успеть раньше других; во что бы то ни стало вырваться вперед! Занять первые места, заключить первые торговые сделки, захватить первых клиентов! Я давно уже подыскиваю товарища помоложе, с которым можно будет работать. Я вас выучу, посвящу вас во все тайны, потому что до сих пор вы были щенком, желторотым птенцом, но нищета заставила вас взяться за ум. Вы будете моим учеником. Ваше здоровье, Спиру!
Было уже очень поздно, когда, наговорившись до хрипоты и допив бутылку Курвуазье, они простились и Василиу ушел. Анджелика лежала в кровати с открытыми глазами, не зажигая света. Она не могла заснуть. Ей было отчего-то смешно, она была возбуждена и чувствовала себя плохо. Возбуждена она была от страстных излияний Василиу, но в то же время ее смущало, что он настолько старше ее, что он ей не пара, и мысль об этом оскорбляла ее, рождала желание избавиться от такого поклонника. Ее раздражало, что он так долго болтает и шепчется с отцом в соседней комнате, что они не тушат света. Потом она услышала, как Спиру, наконец, ушел, а отец все еще бормотал себе что-то под нос и ходил из угла в угол по комнате. Но вот дверь тихонько открылась.
— Ты спишь, Анджелика? — шепотом спросил господин Зарифу.
