– Каких, например? – спросил лорд Генри, принимаясь за салат.
– Ну, например, о жизни, о любви, о наслаждении. Да, собственно, обо всех ваших теориях, Гарри.
– Единственное, о чем стоит теоретизировать, – так это о наслаждении, – произнес лорд Генри своим томным, мелодичным голосом. – Увы, теорию наслаждения я не вправе приписывать себе. Автор ее не я, а Природа. Наслаждение – это тот пробный камень, которым она испытывает человека, и в то же время это знак ее благоволения к нему. Когда мы счастливы, мы кажемся себе хорошими людьми, но не все хорошие люди счастливы.
– Ну и кого же ты называешь хорошим человеком? – спросил Бэзил Холлуорд.
– Ив самом деле, – поддержал его Дориан, откинувшись на спинку стула и глядя на лорда Генри поверх пышного букета лиловых ирисов, стоящего посреди стола, – кто, по-вашему, может считаться хорошим?
– Быть человеком хорошим – значит быть в гармонии с самим собой, – ответил лорд Генри, касаясь ножки бокала своими тонкими белыми пальцами. – А кто вынужден быть в гармонии с другими, тот в разладе с самим собой. Для человека главное – его собственная жизнь. Ханжи и пуритане могут, конечно, навязывать свои нравственные принципы другим, но я утверждаю, что вмешиваться в жизнь наших ближних – вовсе не наше дело. Индивидуализм – вот высшая цель. Современная мораль требует от нас, чтобы мы разделяли общепринятые взгляды своей эпохи. Я же считаю, что культурный человек не может разделять общепринятых взглядов, а если разделяет, он в высшей степени аморален.
– Но согласись, Гарри, что человек, живущий только для самого себя, платит за это слишком дорого, – заметил художник.
– Да, в нынешние времена за все приходится платить слишком много. Пожалуй, настоящая трагедия бедных заключается в том, что они не могут позволить себе ничего, кроме самоотречения. Красивые грехи, как и красивые вещи, – привилегия одних лишь богатых.
– Когда живешь только для одного себя, расплачиваешься не деньгами, а кое-чем другим.
– И чем же, Бэзил?
– Ну, я думаю, угрызениями совести, страданиями, сознанием происходящей в тебе деградации личности.
Лорд Генри пожал плечами.
– Милый мой, средневековое искусство великолепно, но средневековые представления устарели. Конечно, их можно использовать в литературе, но в литературе всегда применялось лишь то, что вышло из употребления. Поверь, цивилизованный человек никогда не сожалеет о том, что предавался наслаждениям, а человек нецивилизованный просто не знает, что такое наслаждение.
– Я теперь знаю, что такое наслаждение! – воскликнул Дориан Грей. – Это – когда кого-нибудь обожаешь.
– Разумеется, это лучше, чем быть обожаемым, – ответил лорд Генри, выбирая себе фрукты. – Когда тебя обожают, это настоящая мука. Женщины относятся к нам, мужчинам, точно так же, как человечество к своим богам: они нам поклоняются и в то же время постоянно от нас чего-то требуют.
– По-моему, то, чего они от нас требуют, они первые же нам и отдают, – произнес Дориан как-то очень серьезно. – Они пробуждают Любовь в наших душах и вправе от нас ее требовать.
– Абсолютная правда, Дориан! – воскликнул Холлуорд.
– Абсолютной правды не бывает, – возразил лорд Генри.
– Нет, бывает, Гарри, – настаивал Дориан Грей. – Вы же не станете отрицать, что женщины отдают мужчинам самое драгоценное в своей жизни.
– Может быть, – вздохнул лорд Генри. – Но они всегда требуют отданное ими назад, причем разменной монетой. В этом-то все и дело! Как сказал один остроумный француз, женщины вдохновляют нас на великие дела, но вечно мешают нам их совершать.
– Гарри, вы неисправимый циник. Право, не пойму, за что вы мне так нравитесь.
– Я всегда буду вам нравиться, Дориан… Выпьете кофе, друзья?.. Официант, принесите нам кофе, fine-champagne[51] и сигареты. Впрочем, сигарет не нужно: у меня есть свои. Бэзил, я не дам тебе курить здесь сигары, бери сигарету! Выкурить сигарету – это высший тип наслаждения: она восхитительна и в то же время оставляет курящего неудовлетворенным. Чего еще мы можем желать?.. Так вот, Дориан, вы всегда будете относиться ко мне с любовью. В ваших глазах я воплощение всех тех грехов, которые у вас не хватает смелости совершить.
– Ну что за вздор вы говорите, Гарри! – воскликнул молодой человек, прикуривая сигарету от фигурки серебряного огнедышащего дракона, которую официант поставил на стол. – Едемте-ка лучше в театр. Когда вы увидите Сибиллу на сцене, вы все начнете воспринимать иными глазами. Она откроет вам нечто такое, чего вы никогда раньше не знали.
– Я все познал в этой жизни, – ответил лорд Генри с выражением преувеличенной усталости во взгляде. – Но я всегда рад возможности увидеть что-нибудь новое, хотя, боюсь, ничего нового я никогда уже не увижу. Впрочем, не исключено, что ваша девушка заинтересует меня. Я люблю театр, в нем все гораздо правдивее, чем в жизни! Ну что ж, едем! Дориан, вы сядете со мной. Мне очень жаль, Бэзил, но в моем кабриолете могут поместиться только двое. Вам придется ехать за нами в наемном кебе.
Они встали из-за стола, оделись и допили кофе стоя. Художник был молчалив и рассеян, лицо его было хмурым. Не по душе ему был этот брак, хотя он и понимал, что это не самое худшее, что может произойти с Дорианом. Через несколько минут они сошли вниз. Как и было условлено, Холлуорд ехал один в наемном кебе. Глядя на мерцающие впереди огни кабриолета лорда Генри, он испытывал острое чувство утраты. Он понимал, что Дориан Грей никогда больше не будет в его жизни тем, чем был раньше. Между ними прошла сама Жизнь…
Глаза Холлуорда увлажнились, и ярко освещенные людные улицы стали казаться ему расплывчатыми. К тому времени, когда кеб подкатил к театру, художник чувствовал себя старше на много лет.
В тот вечер театр по каким-то непостижимым причинам был переполнен, и толстый еврей, владелец театра, встретил Дориана и его друзей с сияющим видом, приторно и заискивающе улыбаясь. Он торжественно проводил их в ложу, непрерывно жестикулируя пухлыми руками в перстнях и что-то громко рассказывая. Дориану этот тип внушал еще большее отвращение, чем обычно, – как если бы он пришел за Мирандой[52], а наткнулся на Калибана. Зато лорду Генри еврей явно понравился. Во всяком случае, он заявил об этом своим друзьям. Он даже пожал тому руку, уверяя его, что гордится знакомством с человеком, который открыл настоящий талант и неоднократно разорялся из-за любви к великому поэту. Холлуорд молча рассматривал публику в партере. Жара стояла удушающая, и большая люстра пылала, как гигантский георгин с огненными лепестками. На галерке молодые люди сняли верхнюю одежду и жилеты и положили их на барьер. Они переговаривались друг с другом через весь зал и угощали апельсинами сидевших с ними рядом безвкусно одетых девиц. В партере громко хохотали женщины. Их визгливые голоса резали слух. Из буфета доносилось хлопанье пробок.
– И в таком месте вы нашли свое божество?! – покачал головой лорд Генри.
– Да, – ответил Дориан Грей. – Именно здесь я и нашел ее, богиню среди простых смертных. Когда она выйдет на сцену, вы забудете обо всем на свете. Это простонародье, эти люди с грубыми лицами и вульгарными манерами совершенно преображаются, когда она начинает играть. Они сидят, затаив дыхание, и ловят каждое ее слово. Они плачут и смеются по ее воле. Она играет на их душах, словно на скрипке, делает их чище и лучше, и тогда я начинаю понимать: эти люди из той же плоти и крови, что и мы.
– Из той же плоти и крови? Надеюсь, что нет! – воскликнул лорд Генри, разглядывая в бинокль публику на галерке.
– Не слушайте его, Дориан, – отозвался художник. – Я понимаю, что вы хотите сказать, и верю в вашу избранницу. Если вы ее полюбили, значит, она необыкновенная девушка. И если она так воздействует на людей, значит, она и сама обладает душой возвышенной и прекрасной. Делать более духовными своих ближних – это ли не благородная миссия?! Если эта девушка способна вдохнуть душу в тех, кто до сих пор обходился без нее, если она будит любовь к прекрасному в людях, чья жизнь отвратительна и безобразна, заставляет их забыть о себе и проливать слезы сострадания над чужими горестями, – значит, она достойна вашей любви, и мир должен преклоняться перед ней. Я рад, что вы на ней женитесь. Сначала я думал иначе, но теперь вижу – вы правильно делаете. Сибилла Вейн создана для вас. Вы с ней – словно две половинки одного целого.
– Спасибо, Бэзил, – сказал Дориан Грей, пожимая ему руку. – Я знал, что вы меня поймете. А Гарри только и делает, что шокирует меня своим цинизмом… Я вижу, появился оркестр! Он, конечно, чудовищный, но играет не больше пяти минут. Сейчас поднимется занавес, и вы наконец увидите ту, которой я готов посвятить всю свою жизнь и благодаря которой во мне открылось все лучшее, что во мне есть.
