Дориан бросился на диван и, отвернув лицо от Сибиллы, пробормотал:
– Вы убили мою любовь.
Сибилла удивленно на него посмотрела и рассмеялась. Дориан больше ничего не добавил. Она подошла к нему и коснулась пальцами его волос. Затем опустилась на колени и прильнула губами к его рукам. Дориан вздрогнул и резким движением высвободил руки. Потом вскочил и отошел в другой конец комнаты.
– Да, – повторил он, – вы убили мою любовь! Раньше вы поражали мое воображение, а теперь даже не пробуждаете любопытства. Вы стали мне безразличны. Я вас полюбил, потому что вы так чудесно играли, потому что я видел в вас огромный талант, потому что вы воплощали в жизнь мечты великих поэтов, облекая в живую, реальную форму бесплотные образы искусства. Теперь вы не способны на это. Вы оказались пустой и заурядной. Боже, как я был глуп! Каким безумием была моя любовь к вам! Сейчас вы для меня ничто, и я не хочу вас больше видеть. Я никогда не вспомню о вас, никогда не произнесу вашего имени. Если бы вы могли представить, чем вы для меня были. Да я был готов… Нет, мне невыносимо даже думать об этом! Лучше бы я вас никогда не знал! Вы уничтожили самое прекрасное в моей жизни. Как же мало вы знаете о любви, если можете говорить, что она в вас убила актрису! Да ведь без вашего искусства вы – ничто! Я мог бы вас сделать великой, блистательной, знаменитой. Весь мир преклонялся бы перед вами, и вы носили бы мое имя. А кто вы теперь? Третьеразрядная актриса с хорошеньким личиком.
Сибилла побледнела, и ее стала бить дрожь. Судорожно сжав руки, она с трудом проговорила, словно слова застревали у нее в горле:
– Вы ведь говорите не всерьез, а, Дориан? Вы играете какую-то роль?
– Играю? Нет, играть я предоставляю вам, – вы ведь делаете это бесподобно! – с горечью произнес Дориан.
Девушка поднялась с колен и, еле сдерживая слезы, подошла к нему, коснулась его рукой и заглянула в глаза. Но Дориан оттолкнул ее и закричал:
– Не прикасайтесь ко мне!
У Сибиллы вырвался глухой стон, она упала к его ногам и лежала на полу, как растоптанный цветок.
– Дориан, Дориан, не оставляйте меня! – умоляла она. – Я так жалею, что плохо играла сегодня. Но это потому, что я все время думала о вас. Я снова постараюсь играть, как прежде. Обещаю вам… Любовь пришла ко мне так внезапно. Я, наверное, не знала бы, как сильно я вас люблю, если бы вы не поцеловали меня… если бы мы не поцеловали друг друга… Поцелуйте же меня еще раз, любимый мой. Не уходите, я этого не переживу. Не покидайте меня! Мой брат… Нет, лучше этого не говорить. Он сказал это не всерьез… Ах, неужели вы не можете простить меня за сегодняшнюю мою игру? Я буду стараться изо всех сил, чтобы вас больше не разочаровывать. Не будьте ко мне жестоки, я люблю вас больше всего на свете. Ведь я только раз не угодила вам. Вы, конечно, правы, Дориан, – мне не следовало забывать, что я актриса… Я поступила глупо, но я ничего не могла поделать с собой. Не бросайте меня, Дориан, не уходите!..
Она лежала распростертая на полу, словно раненое животное, ее хрупкое тело сотрясалось от судорожных рыданий, а Дориан Грей смотрел на нее своими прекрасными голубыми глазами, и его изысканно очерченные губы кривились в утонченно-презрительной улыбке. В страданиях тех, кого разлюбили, всегда есть что-то жалкое и смешное. Рыдания Сибиллы казались Дориану мелодраматичными и только раздражали его.
– Я ухожу, – произнес он ровным, спокойным голосом. – Не хочу причинять вам боль, но больше я к вам приходить не буду. Вы меня полностью разочаровали.
Сибилла зарыдала еще безутешнее и, ничего не сказав в ответ, пододвинулась ближе к его ногам и протянула к нему руки, словно слепая. Но он повернулся и вышел из комнаты. А вскоре он уже шагал по улице.
Куда он идет, он и сам не знал. Ему смутно вспоминалось потом, что он бродил по каким-то плохо освещенным улицам, мимо зловещих на вид домов, шел под высокими арками, где затаились черные тени. Женщины, громко смеясь, что-то кричали ему вслед хриплыми голосами. То и дело ему попадались навстречу пьяные. Они были похожи на больших обезьян и брели шатаясь, бормоча себе что-то под нос. Дориан видел грязных, оборванных детей, лежавших, свернувшись калачиком, под входными дверями домов, и слышал пронзительные крики и брань, доносившиеся из черных подворотен.
На рассвете он очутился вблизи Ковент-Гардена[57]. Мрак рассеялся, и пронизанное бледными огнями небо сияло над землей, как жемчужина. По отполированным мостовым безлюдных улиц громыхали большие повозки, полные покачивавшихся на длинных стеблях лилий. Воздух был напоен ароматом цветов. Их красота смягчала душевную боль Дориана. Идя за повозками, он оказался на рынке. Там он некоторое время наблюдал, как их разгружают. Один возчик в белом фартуке предложил ему вишен. Дориан поблагодарил его и стал рассеянно есть их, удивляясь тому, что возчик отказался взять деньги. Вишни были сорваны в полночь, и от них словно исходила прохлада лунного света. Мимо Дориана, пробираясь между высокими грудами нежно-зеленых овощей, прошли длинной вереницей мальчики с корзинами полосатых тюльпанов и желтых и красных роз. Под портиком театра, между серыми, залитыми солнцем колоннами, слонялись простоволосые, неопрятно одетые девицы. Другая такая же группа теснилась у дверей кафе на Пьяцце[58]. Неповоротливые ломовые лошади спотыкались на неровной мостовой, дребезжали колокольчиками и сбруей. Некоторые из возчиков спали на грудах мешков. Голуби с розовыми лапками и радужными шейками суетились вокруг, поклевывая рассыпанное зерно.
Спустя некоторое время Дориан подозвал экипаж и поехал домой. Минуту-другую он постоял в дверях своего жилища, озирая тихую площадь, окна домов, наглухо закрытые ставнями или пестрыми шторами. Небо теперь было чистейшего опалового цвета, и на его фоне крыши блестели, как серебро. Из трубы соседнего дома поднималась тонкая струйка дыма и лиловатой лентой вилась в перламутровом воздухе.
В большом золоченом венецианском фонаре, некогда, вероятно, украшавшем гондолу какого-нибудь дожа, а теперь свисавшем с потолка в просторной прихожей с дубовыми панелями, еще горели три газовых рожка, мерцая узкими голубыми лепестками пламени в обрамлении белого огня. Дориан погасил их и, небрежно бросив на столик накидку и шляпу, прошел через библиотеку к двери в спальню, большую восьмиугольную комнату на первом этаже, которую он, в проснувшемся в нем увлечении роскошью, недавно отделал заново по своему вкусу и увешал редкими гобеленами времен Ренессанса, найденными на заброшенном чердаке его дома в Селби-Ройал. В тот момент, когда он уже взялся за ручку двери в спальню, взгляд его упал на портрет, написанный с него Бэзилом Холлуордом. Он вздрогнул и отпрянул назад, словно что-то поразило его на полотне, затем с озадаченным видом вошел в спальню. Вынув бутоньерку из петлицы, он на некоторое время в нерешительности остановился, а потом вернулся в библиотеку и, подойдя к своему портрету, долго всматривался в него. В слабом свете, проникавшем сквозь светло-кремовые шелковые шторы, лицо на портрете показалось ему неуловимо изменившимся. Выражение лица было каким-то иным, – в линии рта появилась складка жестокости. Что за нелепость!
Дориан повернулся и, подойдя к окну, поднял штору. Комнату залил яркий утренний свет, разогнав причудливые тени по темным углам, где они и остались лежать подрагивая. Однако в лице на портрете по-прежнему была заметна какая-то странная перемена; теперь она проступила даже еще более явственно. Складка жестокости у рта была видна настолько отчетливо в скользивших по полотну ярких отблесках солнца, что у Дориана возникло ощущение, будто он смотрит на себя в зеркало после совершенного им ужасного преступления.
Он поморщился и, взяв со стола овальное ручное зеркальце в украшенной купидонами рамке из слоновой кости – один из многочисленных подарков лорда Генри, – взглянул на себя. Нет, никакой складки у его алых губ не было видно. Что это могло означать?
Он протер глаза и, подойдя к портрету поближе, снова стал внимательно всматриваться в него. Ни малейших следов свежих изменений в мазках он не заметил, и все же выражение лица явно изменилось. Увы, ему это не почудилось – страшная перемена была очевидной.
Порывисто опустившись в кресло, Дориан принялся размышлять. И вдруг в его памяти всплыли слова, произнесенные им в студии Бэзила Холлуорда в тот день, когда портрет был закончен. Да, он отлично их помнил. Он высказал тогда совершенно безумное желание: пусть он навечно останется молодым, а вместо него стареет портрет; пусть его красота никогда не поблекнет, а печать страстей и пороков ложится на лицо, изображенное на холсте; пусть следы страданий и тяжких дум бороздят лишь написанный художником образ, а сам он сохранит весь нежный цвет и прелесть своей тогда еще едва осознанной юности. Неужели его желание сбылось? Нет, такого не может быть. Чудовищно даже думать об этом. И тем не менее перед ним был его портрет со складкой жестокости у рта.
