Он поморщился и, взяв со стола овальное ручное зеркальце в украшенной купидонами рамке из слоновой кости – один из многочисленных подарков лорда Генри, – взглянул на себя. Нет, никакой складки у его алых губ не было видно. Что это могло означать?
Он протер глаза и, подойдя к портрету поближе, снова стал внимательно всматриваться в него. Ни малейших следов свежих изменений в мазках он не заметил, и все же выражение лица явно изменилось. Увы, ему это не почудилось – страшная перемена была очевидной.
Порывисто опустившись в кресло, Дориан принялся размышлять. И вдруг в его памяти всплыли слова, произнесенные им в студии Бэзила Холлуорда в тот день, когда портрет был закончен. Да, он отлично их помнил. Он высказал тогда совершенно безумное желание: пусть он навечно останется молодым, а вместо него стареет портрет; пусть его красота никогда не поблекнет, а печать страстей и пороков ложится на лицо, изображенное на холсте; пусть следы страданий и тяжких дум бороздят лишь написанный художником образ, а сам он сохранит весь нежный цвет и прелесть своей тогда еще едва осознанной юности. Неужели его желание сбылось? Нет, такого не может быть. Чудовищно даже думать об этом. И тем не менее перед ним был его портрет со складкой жестокости у рта.
Но разве его поступок был жестоким? Ведь не он, а Сибилла во всем виновата. Она поразила его воображение как великая актриса, за что он ее и полюбил, а потом жестоко его разочаровала. Она оказалась пустой и никчемной посредственностью, недостойной его любви. И все же сейчас он с безграничным сожалением вспоминал о том, как она лежала у его ног, горько рыдая, будто малое дитя, и с каким черствым равнодушием он смотрел на нее. Зачем он создан таким, зачем ему дана такая душа?
Но разве он и сам не страдал? За те ужасные три часа, пока шел спектакль, он пережил целые столетия терзаний, целую вечность мук. Ведь его жизнь имеет не меньшую ценность, чем ее жизнь. Да, он жестоко ранил Сибиллу, но и она надолго омрачит его жизнь. Кроме того, женщины переносят горе легче, чем мужчины, – так уж они созданы! Они думают только о своих чувствах. Они и любовников заводят себе лишь для того, чтобы было кому устраивать сцены. Так говорит лорд Генри, а уж он-то хорошо знает женщин. Зачем же, в таком случае, тревожить себя мыслями о Сибилле Вейн? Она больше для него не существует.
Ну а портрет? Как объяснить это странное явление? Портрет хранит тайну его, Дориана, жизни, но в то же время рассказывает, кто он на самом деле. Портрет научил его любить собственную красоту – так неужели теперь он заставит его возненавидеть свою душу? Сможет ли он когда-нибудь снова взглянуть на свой живописный образ?
Нет, нет, все это только обман чувств, вызванный душевным смятением. Он пережил ужасную ночь – вот ему и мерещится бог знает что. Это просто временное помешательство. Портрет ни в малейшей степени не изменился, и воображать такое совершенно абсурдно.
Но лицо с портрета взирало на него с жестокой усмешкой, искажавшей его совершенную красоту. Золотистые волосы сияли в лучах утреннего солнца, голубые глаза с холста смотрели в его, Дориана, глаза. И вдруг им овладело чувство беспредельной жалости – но не к себе, а к своему портрету. Изображение на полотне уже изменилось и будет изменяться все больше! Потускнеет золото кудрей и сменится сединой. Увянут свежие розы юности. Каждое его согрешение будет ложиться пятном на портрет и разрушать его красоту…
Но он не будет больше грешить! Портрет станет для него наглядным индикатором совести – даже если изображение прекратит изменяться. Надо теперь не поддаваться искушениям, какими бы притягательными они ни казались. И больше не встречаться с лордом Генри – во всяком случае, не воспринимать всерьез его коварных, отравляющих душу теорий, которые в тот день, в саду у Бэзила Холлуорда, впервые пробудили в нем жажду невозможного. Он вернется к Сибилле Вейн и загладит свою вину. Он на ней женится, постарается снова ее полюбить. Да, он обязан так поступить. Должно быть, она страдает даже больше, чем он. Бедняжка! Та магия очарования, что привлекала его к ней, вновь вернется, и они будут счастливы вместе. Его жизнь с Сибиллой будет чиста и прекрасна.
Он встал с кресла и, с содроганием взглянув на портрет, закрыл его, придвинув к нему большой экран.
– До чего же это ужасно! – пробормотал он и, подойдя к стеклянной двери, распахнул ее. Затем вышел в сад и вдохнул полной грудью. Казалось, свежий утренний воздух прогнал темные страсти из его души, и он думал теперь лишь о Сибилле. В сердце своем он слышал отзвук прежней любви и без конца повторял имя любимой, а птицы, распевавшие в росистом саду, рассказывали о ней цветам.
Когда он проснулся, было далеко за полдень. Его камердинер уже несколько раз на цыпочках входил в спальню посмотреть, не проснулся ли молодой хозяин, и немало дивился тому, что тот спит так долго. Наконец из спальни раздался звонок, и Виктор, бесшумно ступая, вошел туда с чашкой чаю и стопкой писем на подносе из старинного севрского фарфора. Поставив поднос на столик у кровати, он раздвинул зеленые атласные портьеры на блестящей синей подкладке, закрывавшие три высоких окна.
– Мсье хорошо спали? – произнес он с почтительной улыбкой.
– Который час, Виктор? – сонно пробормотал Дориан.
– Четверть второго, мсье.
Неужели так поздно? Дориан сел в постели и, попивая чай, стал разбирать почту. Одно письмо было от лорда Генри, его принес утром посыльный. После минутного колебания Дориан отложил его в сторону и бегло просмотрел остальные. Это были визитные карточки, приглашения на обеды, билеты на закрытые вернисажи, программы благотворительных концертов и тому подобное – обычный хлам, которым засыпают светского молодого человека в разгаре сезона. Нашел он среди писем и повторный счет на довольно крупную сумму – за туалетный прибор из чеканного серебра в стиле Людовика Пятнадцатого (Дориан никак не решался переслать этот счет своим опекунам, людям старой закалки, отставшим от века и не желавшим понять, что необходимо приобретать только те вещи, в которых нет ни малейшей необходимости), а также несколько писем от ростовщиков с Джермин-стрит, в весьма учтивых выражениях предлагавших ссудить какую угодно сумму, причем по первому требованию и за самые умеренные проценты.
Минут через десять Дориан встал и, набросив на себя элегантный, расшитый шелковой нитью кашемировый халат, прошел в облицованную ониксом ванную комнату. После долгого сна холодная вода освежила его. Он почти забыл о том, что произошло накануне. Только раз или два в голове у него промелькнуло смутное воспоминание, что он был участником какой-то необычайной драмы, но все это казалось нереальным, как сон.
Одевшись, он перешел в библиотеку и сел за легкий завтрак на французский манер, ждавший его на круглом столике у раскрытого окна. День выдался чудесный. Теплый воздух был насыщен пряными ароматами. В комнату влетела пчела и, жужжа, принялась кружить над стоявшей перед ним вазой с нарисованными на ней синими драконами, в которой стояли ярко-желтые розы. Он чувствовал себя совершенно счастливым.
Но вдруг его взгляд остановился на экране, которым он накануне закрыл портрет, и он невольно вздрогнул.
– Мсье холодно? – спросил камердинер, подававший ему в эту минуту омлет. – Может, закрыть окно?
– Нет, мне не холодно, – покачал головой Дориан.
Неужели все это случилось на самом деле? Неужто портрет действительно изменился? Или это просто игра воображения, и ему лишь показалось, что радостная улыбка сменилась улыбкой злобной? Ведь не могут же краски на холсте измениться сами собой! Это было бы полным абсурдом! Надо будет как-нибудь рассказать эту историю Бэзилу – то-то он посмеется!
Однако как живо стоит лицо на портрете у него перед глазами! Сначала в полумраке, затем в ярком свете раннего утра он воочию видел это выражение жестокости, искривившее губы его двойника. И вот теперь он чуть ли не со страхом ждал той минуты, когда камердинер выйдет из комнаты. Он знал, что, оставшись один, не выдержит и подойдет к портрету. И страшился того, что увидит.
Когда камердинер, принеся кофе и сигареты, направился к двери, Дориан почувствовал огромное желание остановить его. И прежде чем Виктор успел открыть дверь, он окликнул его. Камердинер остановился в почтительной позе, ожидая приказаний хозяина. Дориан с минуту молча смотрел на него, а затем со вздохом сказал:
– Меня ни для кого нет дома, Виктор.
Камердинер поклонился и вышел из комнаты.
Дориан встал из-за стола, закурил сигарету и сел на кушетку, стоявшую против экрана. Это был старинный экран из позолоченной испанской кожи с тиснеными узорами в стиле Людовика Четырнадцатого. Дориан смотрел на узоры и спрашивал себя: скрывал ли когда-нибудь прежде этот экран тайну чьей-либо жизни?
Стоит ли отодвигать его? Или лучше оставить на месте? Смотреть на портрет не было никакого смысла. Если все окажется правдой, он только лишний раз испытает чувство леденящего ужаса, ну а если нет, зачем беспокоиться?
