Вдруг они оба остановились и начали смотреть друг другу в лицо.
— Яков! — сказал один.
— Семен! — ответил другой.
И оба одновременно отозвались:
— А?
— Если бы быть богатым!
— Да, да!
— То мы не сделали бы долгов!
— Да!
— Девять душ в избе…
— У меня тринадцать… да еще двое в люльках…
— Земля такая плохая, что хоть плачь…
— А амбар так уж совсем обвалился… я и думаю: откуда тут лесу взять… вот и поехал ночью в лес… Так что ж? Не для одного бог создал лес… для всех создал…
— Землю придется отдать еврею в аренду за долг… хоть тайком. А самому наняться в работники куда-нибудь…
— Ой, горькая настала доля для меня и для моих деток….
Оба провели по глазам рукавами кожухов и, громко вздохнув, пошли рядом дальше… Они находились в эту минуту недалеко от креста, возвышавшегося на перекрестке дороги. Против них блестели желтым светом два освещенные окна корчмы, дальше темнели стены риг и хлевов, а на некотором расстоянии от них, среди сухих скелетов деревьев, темнела на поле одинокая усадьба кузнеца. При свете звезд можно было разглядеть запертую и молчаливую кузницу, белую от снега соломенную крышу избы и два золотистых бледных отблеска горевшего в хате огня, пробивавшегося сквозь замерзшие окна.
Один из мужиков, проходивших под крестом, протянул руку по направлению к этой усадьбе.
— Семен! — сказал он.
— Ну?
— Вон там денег много!
— Где это?
— А у кузнечихи…
— Ага! — подтвердил Семен, — должно быть, богатые люди, живут по-пански…
— Отчего им не жить, если чорт помогает ведьме…
— Помогает или не помогает, а все-таки им хорошо, когда у них деньги есть… — заметил Семен, а после минутного размышления махнул рукой и заворчал: — Так что ж из этого? Пес лохматый, ему тепло; мужик богатый, ему хорошо… Кузнецу и его женке хорошо, а мне от этого не легче…
— Еще тяжелей смотреть на чужое добро, когда горько человеку на свете…
— Да!..
В это время Яков Шишка остановился, как вкопанный, и, вытянув руку по направлению к усадьбе кузнеца, тихим сдавленным голосом прошептал:
— Бачил? Семен, бачил?
Семен тоже остановился и раскрыл широко рот. Что же на них так сильно подействовало? Падающая звезда! Она как-бы сорвалась с темного свода и, прочертив в воздухе кривую линию, похожую на золотую змейку, исчезла над самой избой кузнеца. На фоне ясной ночи это была мгновенная, но яркая вспышка. Яков повторил вопрос:
— А что, бачил?
— Чаму не бачил? Бачил, — зашептал Семен, — мы о них говорили, и на их же избу упала звезда…
Яков тряхнул головой и громко расхохотался:
— Ой, дурень ты, дурень, — говорил он, — так ты думаешь, что это звезда упала?..
— Ну да!
— А это вот чорт был, что нес через трубу ведьме деньги!
— Не может быть!? — воскликнул Семен и, подняв ко лбу руку, принялся креститься.
— А разве ты никогда не слышал этого?
— Слышать-то слышал, что так бывает на свете, но видеть не видел…
— Ну, так теперь увидел… Во имя отца, и сына, и духа святого…
— Аминь! — в один голос окончили оба, а Семен еще раз протяжно выразил свое удивление. После этого он пошел вперед более уверенным и ровным шагом, как будто туман от водки, которую он выпил в местечке, вылетел у него из головы. Он глубоко задумался над чем-то и затем проговорил:
— Яков!
— А?
— Знаешь ты что? Я уж не побрезговал бы и чортовыми деньгами, чтобы только выпутаться из беды… чтобы не описывали да не продавали хозяйства.
— Как ведаешь… как знаешь… — равнодушно ответил Яков.
— Может быть, кузнечиха и заняла бы… — продолжал опять неуверенным голосом Семен.
— Как ведаешь… как знаешь… но плохо будет…
— Отчего плохо?
— Вот так! Не годится продавать христианскую душу…
— И то правда…
— Ты не делай этого, — учил Яков, поднимая кверху палец, — не годится… Надо ксендзу рассказать на исповеди, что было у тебя такое искушение…
Семен опять задумался, но минуту спустя поднял голову с внезапной решимостью.
— А шел же ты в барский лес воровать дерево, когда тебе понадобилось амбар строить?
— Ой ты, дурень! — крикнул Яков, — как ты можешь равнять такие вещи? Лес божий и господь бог сотворил его для всех, а ведьмины деньги — чортовы, и она сама — враг бога и людей…
— Так что ж! — возразил со злостью Семен, — все-таки мировой велел тебе заплатить штраф, а ты меня не называй дурнем… слышишь? Не имеешь права! Сам дурень, а к тому же и вор!
Они начинали уже ссориться, но в это время на них упал свет из окон корчмы, мимо которой они проходили. Из кабака неслись гул разговоров и пиликанье скрипок. Оба они остановились, как вкопанные.
— Зайдем! — сказал Семен.
— Зайдем… — согласился Яков.
— На минутку.
— На минутку… погулять!
Довольно обширное помещение корчмы с глиняным полом и низким, черным от грязи потолком ярко освещено было лучинами, воткнутыми в щели печи. Печь эта была сверху донизу увешена сушившимся после стирки бельем шинкаря и его семьи. На длинном и узком столе горела сальная свечка, криво торчащая в выдолбленной брюкве, и стояло несколько оловянных чарок, из каких мужики обыкновенно пьют в корчмах водку. До этого из них пили вон те важные и степенные хозяева, которые теперь, сидя на скамейках по обеим сторонам стола, вели между собой шумный, но серьезный и солидный разговор. Их просторные тулупы с широкими воротниками из черных или серых смушек; тяжелые, но цельные и высокие до колен сапоги; выражение их лиц, спокойных или улыбающихся, — все ясно говорило о том, что это были зажиточные и самые степенные жители Сухой Долины. Они пришли сюда не для того, чтобы кутить, и не от безделья, а для того, чтобы, во-первых, немного повеселиться в компании в долгий зимний вечер, и еще затем, чтобы поговорить и посоветоваться о делах, касающихся всей деревни. Сперва они велели подать себе водки, пили ее из оловянных чарок, приветливо говоря соседям: «На здоровье! На счастье!» После этого они отодвинули чарки на середину стола и больше уже не трогали их. Выпили по «крючку» и довольно. Если бы это был какой-нибудь веселый случай: крестины, свадьба, завершение какого-нибудь торга или что-нибудь подобное, то они пили бы, вероятно, гораздо больше. Но без причины они не привыкли напиваться, уважая в себе достоинство зажиточных и честных хозяев и отцов семейства и бывших или нынешних должностных лиц волости.
В самом центре этого общества заседал Петр Дзюрдзя; около него, выдвинув далеко на стол локти, разлегся Максим Будрак, дальше сидели на скамейке Лабуда и его два взрослых сына, уже давно женатых, а в самом углу комнаты, куда менее всего проникал свет, сидел Степан. Он всегда любил общество самых солидных и добропорядочных жителей Сухой Долины, любил участвовать в общественных делах, играть влиятельную роль в деревне. Самолюбивый и смелый, он добивался почета и хотел чем-нибудь распоряжаться. Однако ему уже было под сорок, а он все еще не мог достигнуть этой желанной цели. Его угрюмость и запальчивость отталкивали от него людей и лишали его уважения. По той же причине он плохо жил с женой и у него не было многочисленного семейства. Правда, у него был один ребенок, но такой, что Степана можно было считать бездетным, а бездетность крестьянина доказывает, во-первых, «отсутствие божьего благословения», а затем грозит ему близким и неизбежным разорением.
Люди совершенно иначе смотрят на избу, в которой растут и вырастают сильные парни и работящие девки, нежели на такую, в которой двое одиноких людей, как пара угрюмых кротов, роют землю без радости в настоящем, без надежды на будущее. В такой избе не бывает ни крестин, ни свадеб, ни шумных игр мальчиков, ни звонкого девичьего пения, люди никогда не заходят в нее и никогда не садятся в ней за уставленные божьими дарами столы. А если еще в такой избе бывают постоянные ссоры между супругами, крики и побои, оскорбляющие господа, людям на соблазн и смех, тогда уже крестьянин, лишенный детей и надежд на будущее, обреченный на разорение хозяйства и людские насмешки, сидит хмурый и молчаливый в толпе веселящихся и беседующих между собой людей так, как сидит в темном углу Степан Дзюрдзя, чувствуя злость и обиду. Сегодня он уже несколько раз начинал рассуждать, но замечал, что никто не хочет его слушать.
А ведь здесь говорили о деле, которое он знал лучше, чем кто-либо другой, — о земле и лугах, на которые притязала вся деревня и относительно которых собирались возбудить иск против их теперешнего владельца. Дело должно было обойтись дорого; издержки раскладывались на всех жителей деревни сообразно участию каждого в иске; эту арифметическую работу Степан мог выполнить искуснее всех; впрочем, он и лучше других знал эту землю и луга, но соседи обходились без его помощи и советов, заглушали его слова, когда он силился перекричать других, и толкали его локтями, заставляя замолчать.
