бы, наверно, сосчитать до шестидесяти. Потом капитан Гуальдрес все-таки сделал какое-то движение и повернулся.
— Истинно, — сказал он и зашагал вперед, и они трое вслед за ним обогнули дом, который был слишком велик; прошли по лужайке, где росло слишком много кустов и деревьев; миновали гаражи, способные вместить больше автомобилей, чем могли за всю свою жизнь использовать четыре человека; оранжереи и теплицы, где произрастало больше винограда и цветов, чем могли за всю свою жизнь эти же четыре человека съесть или понюхать; пересекли из конца в конец все это притихшее в лунном свете, выбеленное в лунном свете, примолкшее в лунном свете огромное поместье вслед за капитаном Гуальдресом, — он шагал на крепких кривых ногах, обутых в начищенные сапоги, которые блестели, как поршни духовых инструментов; за ним шел дядя, за ним он, Чарльз, за ним мистер Маккалем со своей дубовой палкой, — все трое гуськом за капитаном Гуальдресом, словно трое гаучо, принадлежащих к его семейству (если у капитана Гуальдреса было семейство).
Путь их, однако, лежал не к большим конюшням с электрическими часами и лампами, с позолоченными фонтанчиками для питья и кормушками, и даже не к проулку, который к ним вел. Они пересекли этот проулок, перелезли через белую изгородь, прошли по освещенному луною пастбищу, направились к небольшому перелеску, обогнули его, а за ним было то, к чему они направлялись, и ему даже почудилось, будто он слышит рассказ мистера Маккалема про этот маленький загон, обнесенный своей отдельной белой изгородью, и про одну-единственную конюшню величиной с гараж на две машины — все совершенно новое, построенное только в нынешнем сентябре, аккуратное, свежевыкрашенное, на ослепительно белом фоне зияет черный квадрат открытой верхней половины единственной двери в конюшню, и вдруг за спиной у него, Чарльза, мистер Маккалем издает какое-то подобие звука.
И с этой минуты события начали развиваться так стремительно, что он, Чарльз, не мог за ними уследить. Капитан Гуальдрес теперь принял свое испанское обличье; повернувшись спиной к изгороди, крепкий, подтянутый, он каким-то образом ухитрился выглядеть выше ростом, и, стоя лицом к лицу, они с дядей заговорили на родном языке капитана Гуальдреса такой немыслимой скороговоркой — ни дать ни взять два плотника, швыряющие друг в друга горстями мелких гвоздей. Правда, дядя начал было по-английски, и капитан Гуальдрес сперва отвечал ему тем же — дядя, наверное, считал, что мистер Маккалем вправе узнать хоть малую толику:
— Итак, мистер Стивенс. Вы объясняете?
— Если вам угодно, — отвечал дядя.
— Истинно, — сказал капитан Гуальдрес.
— Здесь вы держите свою ночную лошадь, ту, которая слепая.
— Да, — подтвердил капитан Гуальдрес. — Нет другой лошадь здесь, только маленькая кобыла. Для ночь. Negrito [102] ставит ее в конюшню каждый вечер.
— И после обеда или ужина или в полночь, когда достаточно стемнеет, вы приходите сюда, входите в этот загон, подходите к этой двери и открываете ее — в темноте, как сейчас.
Вначале он, Чарльз, подумал, что их здесь слишком много — один, во всяком случае, лишний. Теперь он понял: наоборот, не хватает одного — парикмахера, — потому что капитан Гуальдрес сказал:
— Прежде я ставлю барьеры.
— Барьеры? — спросил дядя.
— Маленькая кобыла не видит. Скоро она будет не видеть навсегда. Но она еще может прыгать, ей помогает не зрение, но осязание и слух. Я ее учу — как это сказать? — вере.
— Я думаю, слово, которое вам нужно, это неуязвимость, — сказал дядя.
Потом они заговорили по-испански, очень быстро, и если б оба не стояли неподвижно, это напоминало бы схватку боксеров. Он, наверное, мог бы уследить за Сервантесом, во всяком случае, в письменной форме, но то, что бакалавр Самсон и предводитель янгуасцев прямо у него под носом торгуются из-за лошади, дошло до него, лишь когда уже все кончилось (так он, по крайней мере, думал), и дядя объяснил ему, в чем было дело, — вернее, объяснил настолько, насколько он, Чарльз, вообще мог ожидать.
— И что тогда? — спросил он. — Что ты сказал ему тогда?
— Не много, — отвечал дядя. — Я только сказал: «Это одолжение». А Гуальдрес сказал: «За которое натурально я заранее вас благодарю». А я ему сказал: «Но в которое вы натурально не верите. Но цену которого вы натурально желаете узнать». И мы условились о цене, и я сделал это одолжение, и на том дело кончилось.
— Какова же была цена? — спросил он.
— Это было пари, — ответил дядя. — И мы побились об заклад.
— На что? — спросил он.
— На его судьбу, — сказал дядя. — Он сам назвал ставку. Ибо единственное, во что такой человек верит, это в свой рок. В судьбу он не верит. Он ее даже не приемлет.
— Ну хорошо, — сказал он. — Вы заключили пари. А ты на что спорил?
На это дядя даже не стал отвечать, он просто смотрел на него язвительным, капризным, загадочным, но все же знакомым взглядом, хотя он, Чарльз, только сейчас обнаружил, что совсем не знает своего дядю. Потом дядя сказал:
— Конь неожиданно является ниоткуда — допустим, с запада — и одним и тем же ходом дает шах и королеве и ладье. Что надо делать?
Теперь он по крайней мере знал ответ.
— Спасать королеву и уступать ладью. — И на второе замечание он тоже отозвался: — Из западной Аргентины. — И добавил: — Речь шла о той девице. О девице Гаррисс. Ты заключил с ним пари на эту девицу. Чтобы он не входил в этот загон и не открывал дверь этой конюшни. И он проиграл.
— Проиграл? — спросил дядя. — Вместо того чтобы лишиться части своего скелета, а может даже и мозгов, он получил принцессу и половину замка. По-твоему, он проиграл?
— Он проиграл королеву, — возразил он.
— Королеву? — сказал дядя. — Какую королеву? А, ты имеешь в виду миссис Гаррисс. Может, он понял, что королеву передвинули в ту самую минуту, когда он понял, что ему придется объявить свою ставку. Может, он понял, что потерял и королеву, и замок еще в ту минуту, когда разоружил шваброй принца. Если королева вообще была ему нужна.
— В таком случае, что он тут делал? — спросил он.
— То есть, чего он ждал? — сказал дядя.
— Может, ему нравилась эта клетка. Тем, что с нее он мог продвинуться одним ходом не только на две клетки, но и в двух направлениях, — сказал он, Чарльз.
— Как бы там ни было, лучше бы он так и сделал, — сказал дядя. — Его угроза и его обаяние заключаются в его способности к передвижению. На сей раз он забыл, что в
