Все пошли спать, смертельно усталые. У дверей обменивались действительными пожеланиями доброй ночи, и этим было все сказано.
В первый день Рождества погода была великолепная, солнечная, весенняя. Состоялся чудесный футбольный матч, затеянный отчасти ради шутки, отчасти для серьезного спорта. После полудня пришла огромная почта; в шесть часов должен был быть «чай» для всей деревни, с танцами.
Тедди удалось остаться наедине с Филиппой, идя на этот матч, и было решено, что он будет помогать ей за «чаем».
Не получив ответственного поста, он ушел играть в мяч с Маунтли, веселым брюнетом лет тридцати, приводившим в отчаяние всех матерей, так как представлял хорошую партию, но в то же время был совершенно неуловим.
Они играли в мяч до изнеможения и выглядели и чувствовали себя совсем по-летнему, когда расстались, чтобы принять ванну и отдохнуть.
Тедди только вышел из ванны, как получил записку.
Записка была от Леоноры: «Пожалуйста, приходите в западную галерею через полчаса. Мне необходимо вас видеть».
Он грубо выругался. Она ему смертельно надоела, и он выглядел злым-презлым, когда вышел из комнаты и направился в галерею, не успев даже хорошенько отдохнуть.
Леонора уже шла ему навстречу.
— Мне очень жаль отвлекать тебя от твоих развлечений, но мне необходимо что-то показать тебе.
И она подала ему письмо.
Письмо было от мужа, кратко сообщавшего, что у него есть основание считать, что она его обманывает, и что он предполагает заняться этим делом по приезде домой через месяц.
Читая и перечитывая написанные на машинке слова, Тедди думал: «Не мог же он диктовать это?.. Но кто бы подумал, что он сам умеет печатать?»
Он встречался с Ланчестером всего два раза, и каждый раз с горечью и отвращением. Каков бы он ни был, он не принадлежал к разряду молодых людей типа «ручных собачек»; ему противно было пользоваться гостеприимством Ланчестера, есть его хлеб-соль, и он так и сказал об этом Леоноре, решительно отказавшись бывать у них в доме.
— Но было бы приличнее, если бы ты бывал, — настаивала Леонора.
— Мне дела нет до этого, — ответил Тедди. — Я знаю, что я чувствую, и этого с меня довольно.
И вот удар разразился, да еще в самое Рождество, в доме Филь, в этом божественном месте. Он бессознательно провел языком по сухим губам.
Где-то в мозгу упорно вертелись слова: «Выхода нет, нет выхода!»
Да, выхода не было, это правда.
Складывая письмо, он взял руку Леоноры, крепко пожал ее и тихо промолвил:
— Хорошо… но мы же не будем ссориться, не правда ли? Я все избегал тебе говорить, но теперь скажу. Майлс все устроил, чтобы мне ехать к нему. Теперь мы поедем вместе, не правда ли?
Несмотря на все опасения и гнев, у Леоноры промелькнуло нежное чувство. Она была немного тронута; она никак не ожидала такой шаблонной развязки. Она все еще надеялась, что вывернется… ведь она умела справляться с Диком, когда он был дома… и показала письмо Тедди, только чтобы заставить его прийти в себя… С нее было довольно этой истории с Филиппой. Тедди принадлежал ей, Леоноре, он был нужен ей, и она хотела сохранить его для себя. И теперь особенно он был «ее», когда уезжал в Африку, в какое-то забытое место, да еще так скоро.
И, слегка прижавшись к нему, она спросила:
— Значит, ты действительно меня любишь?.. О дорогой мой…
— Я буду беречь тебя, — стойко ответил Тедди, между тем как его сердце замирало от ужаса. Ему придется жениться на ней… и там, в Кении, он никогда не будет свободен…
Вслух он сказал:
— Никакой скандал тебя не коснется… мы уже будем в Кении, когда это разразится. Я сейчас же напишу Майлсу.
— Поддержи меня немного не только тогда, но и теперь, — прошептала Леонора. — Ты мне так нужен…
Тедди еще раз провел влажным языком по губам.
— Клянусь, что я тебя не покину, — сказал он.
Вернувшись к себе, Леонора глубоко вздохнула. Тедди был ненадежен, ох ненадежен! Она тихо засмеялась: она и теперь льстила себе! Она уж почти потеряла его… но теперь он вернулся к ней, и нечего было опасаться невнимания с его стороны в течение последних дней ее пребывания в Фонтелоне.
Сидя перёд зеркалом, она принялась рассматривать положение со всех сторон. Что, если ей не удастся загладить все перед Диком, что, если она поедет в Кению?
По вульгарному, но образному выражению Дика, она «засолила про запас» за время своего замужества, по крайней мере, пятьдесят тысяч, и, кроме того, у нее были драгоценности… а Тедди был молод, и она была страшно увлечена им… и он, конечно, женится на ней. Жизнь с Диком была, во всяком случае, довольно непривлекательна… Как жена Тедди она будет счастливее. А кто теперь обращает внимание на развод? Она все это обдумает не спеша. Тедди нуждался в хорошей встряске — и он получил ее!
Тедди тоже сидел задумавшись.
Майлс никогда не простит ему, так же, как отец, а Филь поверит самому худшему… Почему бы нет?
А он только что был действительно счастлив!
Он вдруг опустил голову на ручку кресла.
Пусть жизнь течет, минуя нас,
Волна вслед за волной;
Пусть кроет темная вода,
Я буду смел…
— Алло, Тедди, — сказал Джервэз, — ты неважно выглядишь. В чем дело?
— Он влюблен, — усмехнулся Маунтли. — Безнадежное дело, а?
— Совершенно безнадежное, — согласился Тедди, продолжая пить.
Он и так уже выпил лишнее. Он сознавал только, что ему хотелось забыться, и он решил, что это лучшее. Маунтли был, во всяком случае, дурак… со своей идиотской «безнадежной любовью». Зачем было трубить об этом повсюду? Каждый человек имел право беречь свою святыню в душе.
— Замолчи, — неожиданно обернулся он к Маунтли и добавил грустно, мотнув головой по направлению к Джервэзу: — Да еще при нем!
Для Маунтли это ничего не значило, и он только расхохотался. Но слова и движение головы Тедди заставили ярко вспыхнуть огонь, тлевший в душе Джервэза.
Маунтли продолжал зубоскалить:
— Джервэз не обращает внимания. С какой ему стати?
Он только поддразнивал Тедди, полагая, что тот дошел до «слезливого предела», выпив слишком много разных, хотя и прекрасных, вин, и желая шуткой привести его в лучшее настроение.
И он повторил:
— Конечно, Джервэзу это все равно.
Тедди мрачно улыбнулся и медленно проговорил:
— Ему не было бы все равно, если бы он знал, но, слава Богу, он не знает и не узнает от меня никогда! — добавил Тедди, стараясь встряхнуться.
Джервэз слегка рассмеялся и, вставая, сказал:
— Идем. Съедется много соседей, будут танцевать. — И прибавил, отводя Маунтли в сторону: — Пусть он протрезвится, или, будь другом, уложи его в постель.
И он отправился в белую гостиную приветствовать гостей.
До половины вечера ему почти не пришлось говорить с Филиппой, а затем они очутились случайно рядом.
— Танцуем? — спросила его Филиппа. Джервэз кивнул; держа ее в объятиях и слушая ее оживленную болтовню о событиях этого вечера, он старался убедить себя, что он такой же дурак, как этот пьяный молокосос, которого Маунтли уложил в постель.
Но тайный огонь не угасал и продолжал тлеть; как он ни старался разубедить себя, но все его доводы не могли изгладить слов Тедди.
А Филиппа неожиданно спросила его:
— Где Тедди?
— Мне кажется, что он выпил лишнее, — сухо ответил он.
— Тедди! — удивилась Филиппа и слегка рассмеялась. — Это потому, — начала было она, затем остановилась и после небольшого молчания нерешительно добавила: — Он… он, видишь ли, озабочен. Я хочу сказать…
— Боюсь, что я не пойму, почему он должен вести себя, как молодой осел, — бесстрастно заметил Джервэз. — Во всяком случае, Маунтли был так добр, что взялся присмотреть за ним. Мне кажется, что мне следует подойти к старой леди Сильчестер… она одна… Ужин был бы теперь весьма кстати. Как ты думаешь? Постарайся двинуть всех в столовую.
Смеясь и разговаривая с друзьями и гостями, Филиппа чувствовала, как все шире, подобно грозовой туче, разрасталось в ней беспокойство, которое она внезапно ощутила, когда Джервэз сказал ей о Тедди.
Ее трогало, что на Тедди все это так сильно подействовало.
Он был лак давно ее товарищем, и таким веселым, счастливым товарищем… В давно-давно прошедшие школьные дни, еще до войны, они вместе катались верхом, и позже он не упускал случая «прилететь к ней», по его выражению, в каждый отпуск. В некотором смысле он составлял часть ее жизни.
И вот теперь, когда он был так глубоко несчастлив, он навсегда уходил от нее.
Она с беспокойством спросила Маунтли:
— Разве Тедди болен?
Маунтли рассмеялся своим заразительным смехом:
