Хотя каждому младшему врачу был отведен определенный участок, за рабочими, живущими в этом участке, сохранялось право выбирать себе любого врача. На каждого рабочего имелась карточка, и, чтобы переменить врача, ему нужно было только потребовать свою карточку и передать ее другому врачу. Этот-то позор и пришлось теперь испытать Эндрью. Всю неделю каждый вечер являлись в амбулаторию люди, которых он ни разу в глаза не видел (некоторые, не желая с ним встречаться, даже посылали вместо себя жен), и говорили, не глядя на него:
- Если вы ничего не имеете против, доктор, я возьму свою карточку.
Обида, унижение, когда нужно было доставать эти карточки из ящика, стоявшего у него на столе, были нестерпимы. И каждая отданная карточка означала вычет десяти шиллингов из его жалованья.
В субботу вечером Экхарт позвал его к себе в гости. Старый доктор, всю неделю ходивший с выражением самодовольства на своей желчной физиономии, прежде всего стал показывать гостю сокровища, собранные им за сорок лет практики. Среди них имелось штук двадцать желтых скрипок, все сделанных им самим и развешанных по стенам, но это было ничто в сравнении с его отборной коллекцией старого английского фарфора.
Коллекция была замечательная. Споуд, Веджвуд, Краун, Дерби и главное - старый Суонси. Тарелки, кружки, вазы, чашки и кувшинчики наводняли все комнаты в доме и даже ванную, так что Экхарт, совершая свой туалет, имел возможность с гордостью любоваться чайным сервизом с настоящим китайским рисунком.
Фарфор был страстью Экхарта, и старик был великий мастер добывать его. Увидав в доме какого-нибудь пациента "хороший экземплярчик", как он выражался, он все ходил и ходил к больному, проявлял неутомимую заботливость и, сидя у постели, с каким-то грустным упорством не сводил глаз с понравившейся ему вещи, пока, наконец, доведенная до отчаяния добрая хозяйка не восклицала:
- Доктор, вам, кажется, уж больно пришлась по вкусу эта штука. Не вижу, почему бы мне не подарить ее вам.
Экхарт начинал добродетельно отказываться, затем уносил свой трофей, завернутый в газету, а дома плясал от радости и бережно ставил его на полку.
Старый доктор слыл в городе чудаком. Он говорил, что ему шестьдесят лет, но было ему, вероятно, за семьдесят, а может быть, и немногим меньше восьмидесяти. Крепкий, как китовый ус, признававший лишь один способ передвижения - пешком, он проходил невероятные расстояния, зверски ругал пациентов и умел в то же время быть нежным, как женщина. Он жил один с тех пор, как одиннадцать лет тому назад похоронил жену, и питался почти исключительно консервированным бульоном.
В первый же вечер, с гордостью показывая Эндрью свои коллекции, он неожиданно сказал с оскорбленным видом:
- Черт побери, дружище, не нужны мне ваши пациенты. У меня своих довольно. Но что я могу сделать, когда они приходят и надоедают. Не могут же все они ходить в Восточную амбулаторию, это слишком далеко.
Эндрью покраснел. Он не находил, что сказать.
- Вам следует быть осмотрительнее, - продолжал Экхарт уже другим тоном. - Да, да, я понимаю, понимаю, вы желаете низвергнуть стены Вавилона... Я сам когда-то был молод. И все же действуйте медленно, не горячитесь, смотрите, куда прыгаете. Покойной ночи. Кланяйтесь вашей жене.
С этого вечера слова Экхарта всегда звучали в ушах Эндрью, и он всеми силами старался лавировать осторожнее. Но очень скоро случилась новая, еще большая неприятность.
В следующий понедельник он был вызван к Томасу Ивенсу на Сифен-роу. Ивенс, забойщик в угольных копях, обварил себе левую руку, опрокинув чайник с кипятком. Ожог был тяжелый, во всю руку, и особенно болезненный у локтя. Когда Эндрью пришел, ему сказали, что участковая фельдшерица, которая во время этого несчастного случая случайно оказалась поблизости, сделала Томасу перевязку, положив тряпку с жидкой известковой мазью, и ушла к другим больным. Эндрью осмотрел руку, старательно скрывая свой ужас при виде грязно сделанной перевязки. Уголком глаза он заметил стоящую тут же бутылку, заткнутую комком газетной бумаги и наполненную грязной беловатой жидкостью, в которой он уже мысленно видел кишевших бактерий.
- Сестра Ллойд сделала все как следует, правда, доктор? - спросил тревожно Ивенс. Это был темноглазый, очень нервный молодой человек. Жена его, стоявшая подле него и внимательно следившая за действиями Эндрью, была так же нервна и даже лицом немного походила на мужа.
- Отличная перевязка, - ответил Эндрью, усиленно изображая восхищение. - Я редко видывал более аккуратную работу. Но, конечно, это только первая помощь. Теперь мы, пожалуй, полежим немного пикриновой кислоты.
Он знал, что если не применить сейчас же антисептическое средство, то в руке почти несомненно начнется заражение крови. А тогда беда с локтевым суставом!
Муж и жена смотрели несколько недоверчиво, как он с тщательной осторожностью обмывал руку и накладывал мокрую пикриновую перевязку.
- Ну, вот и готово! - воскликнул он. - Теперь вам полегче, не так ли?
- Не знаю, как вам сказать, - промолвил Ивенс. - А вы уверены, доктор, что все обойдется благополучно?
- Безусловно. - Эндрью ободряюще улыбнулся. - Положитесь на меня и на сестру.
Раньше чем уйти, он написал короткую записку участковой фельдшерице, усиленно выбирая тактичные выражения, стараясь щадить ее самолюбие. Благодарил ее за превосходно оказанную первую помощь и просил во избежание возможного заражения крови продолжать перевязки уже с пикриновой кислотой. Вложив записку, он тщательно заклеил конверт.
Придя на следующее утро к Ивенсам, он увидел, что его пикриновая перевязка брошена в огонь, а рука обернута тряпицей с известковой мазью. Участковая фельдшерица поджидала его, готовая к бою.
- Что все это значит, хотела бы я знать? Так моя работа вас не удовлетворяет, доктор Мэнсон?
Это была широкоплечая, немолодая уже женщина с неопрятными седоватыми волосами, с усталым, изможденным лицом. Она так тяжело дышала от волнения, что ей трудно было говорить.
У Эндрью сердце упало. Но он сурово себя одернул и притворно улыбнулся. - Что вы, что вы, сестра Ллойд, вы меня не так поняли. Может быть, мы переговорим об этом в соседней комнате?
Но фельдшерица закусила удила. Она поглядела туда, где Ивенс и его жена, за юбку которой цеплялась трехлетняя дочурка, слушали, встревоженные, широко открыв глаза.
- Нет, мы будем говорить здесь. Мне скрывать от людей нечего. Моя совесть чиста. Родилась и выросла в Эберло, здесь и школу окончила, здесь замуж вышла, детей своих родила, здесь похоронила мужа и работаю вот уже двадцать лет фельдшерицей. И никто никогда мне не запрещал применять известковую жидкость при ожогах.
- Послушайте, сестра, - уговаривал ее Эндрью. - Известковая мазь, может быть, и хорошее средство в некоторых случаях. Но здесь имеется серьезная опасность контрактуры. - Он для наглядности вытянул ей руку в локте. - Вот почему я настаиваю на такой перевязке.
- Никогда о таком средстве не слыхивала. Старый доктор Экхарт его не употребляет. Так я и сказала мистеру Ивенсу. Я не сторонница всяких новомодных выдумок, как те, кто здесь и работает-то всего какую-нибудь неделю.
У Эндрью пересохли губы. Ему тошно стало при мысли о предстоящих неприятностях, обо всех пересудах, которые вызовет эта история, так как фельдшерица, переходя из дома в дом, будет повсюду изливать душу. С ней ссориться опасно. Но он не мог, не решался подвергать пациента риску, допустив этот устарелый способ лечения. И сказал, понижая голос:
- Если вы не хотите делать перевязки, сестра, то я буду приходить сюда утром и вечером и делать их сам.
- Ну и перевязывайте, мне какое дело! - объявила Ллойд, и в глазах ее заблестела влага. - Дай Бог, чтобы Тому Ивенсу не пришлось поплатиться жизнью.
И она стремглав выбежала из дому.
Среди мертвого молчания Эндрью опять разбинтовал руку. Он провозился целых полчаса, терпеливо обмывая и накладывая новую повязку. Уходя, обещал прийти вечером, в девять часов.
Но в тот же вечер, когда он начал прием в амбулатории, первой в кабинете появилась миссис Ивенс. Она была очень бледна, и ее темные пугливые глаза избегали взгляда Эндрью.
- Право, доктор, - пробормотала она, запинаясь, - мне ужасно совестно вас беспокоить, но нельзя ли мне получить карточку Тома?
Чувство безнадежности овладело Эндрью. Не говоря ни слова, он встал, отыскал карточку Ивенса и отдал ей.
- Вы понимаете, доктор... Вы... больше визитов не нужно.
Он сказал нетвердым голосом:
- Да, понимаю, миссис Ивенс.
Затем, когда она подошла к двери, спросил, - не мог не спросить:
- Что, опять кладете известковую мазь?
Она поперхнулась ответом, молча кивнула головой и вышла.
После приема Эндрью обычно несся домой карьером. Сегодня же он возвращался в "Вейл Вью" медленно, устало. "Вот так победа научного метода! - думал он с горечью. - Что это с моей стороны - честность или просто неуменье подходить к людям? Нет, я глуп и бестактен, глуп и бестактен!"
